Морской конек

– Краска, – сказала она. – Моего – краска. Я сидела рядом с матерью и часами играла со старыми тюбиками и кистями. Она называла меня своей маленькой помощницей, – и Майра рассмеялась, поднеся стакан к губам. Она посмотрела на меня, ее глаза были цвета летнего вечера, глубокого, бесконечного синего цвета. Ее волосы сияли расплавленной бронзой. Как деревья в Лондоне осенью, в мой потерянный сезон. На мгновение мне захотелось прикоснуться к ней, к изгибу ее щеки, на которую падал свет, к плоскости ее руки в отблесках костра.

– Как ты думаешь, – спросила она, – воспоминания о прошедшем счастье – радостные или грустные?

Густое вино жгло мне язык.

– Ни то, ни другое, – сказал я. – И то, и другое.

Память возвращает нам то, что у нас было, только при условии, что мы признаем это потерянным.

Чтобы изменить мир, сперва нужно понять, что он закончился.

Потом, ощущая во всем теле тихое мелодичное жужжание, я поднялся по лестнице на чердак, скользя по мокрым деревянным ступеням. Комната лежала в непроглядной мгле, дождь стучал громче, ближе, барабанил по окнам, вырезанным в крыше. Впусти меня.

Когда я начал засыпать, убаюканный вином и ветром, мне показалось, будто я услышал, как открылась дверь, услышал тихий звук шагов, шелест дыхания. Мне привиделось, как теплое, мокрое от дождя тело скользнуло в кровать и прижалось ко мне.

Это был Николас.

Это был кто-то меньше, легче, его волосы были длиннее, губы – нежнее. Шелковый халат легко соскользнул. Кто-то с гладкой, как прибрежный камень, кожей, с гибкой шеей, кто-то полный глубокой, бесконечной влаги. Она взобралась на меня в темноте, ее губы раскрылись, как лепестки, она была такой легкой под моими прикосновениями, такой неловкой. Крошечная родинка на ее шее стала маяком, к которому я возвращался снова и снова. Она была вином и огнем. Яростным восхождением. В ту ночь существа над нами молчали, и наблюдали за нами только дождь и тьма, и что-то еще выше, над звездами. Когда все закончилось, я зарылся лицом в ее плечо, и она, тихо застонав, впилась в меня пальцами, легкими, как бабочки.

Как-то, бродя по Лондону, заплутав неподалеку от Гайд-парка, я заглянул в арт-галерею, открытую до позднего вечера. Она светилась белым и стеклянным, и я решил зайти, потому что там, похоже, не выставлялось ничего. Кроме зеркал. Я был заинтригован.

Они стояли вдоль стен, одни замутненные, другие необычайно яркие. На некоторые были наклеены рисунки, изображавшие стулья, одинокие фигуры, дорожные знаки, деревья. Это были не стеклянные зеркала, объяснила экскурсовод, а стальные, так что они не создавали двойного отражения, лишь прямое отражение зрителя.

– Прошлое за нами… и будущее перед нами.

Сумма всего, что мы есть, и всего, чем мы становимся.

– Или, – добавила экскурсовод, – согласно представлениям народа аймара из Анд, прошлое лежит перед нами.

Потому что его можно увидеть. Оно – то, кто ты есть, все, кем ты до этого был, и оно стоит перед тобой, ясное, но хрупкое отражение. А будущее стоит позади, неизвестное, невидимое, непостижимое.

Стоя там, мельком видя себя в этих странных картинах, я думал о том, как наши отражения населяют одни и те же и вместе с тем совершенно разные миры, постоянно находясь в состоянии становления кем-то другим. И все же есть моменты, когда мы можем поднести палец к зеркалу, коснуться своего отражения и стать с ним необъяснимо идентичным.

Так случилось и в Винтеруэйле.

– Это другая страна, – прокричал я, чтобы она услышала мой голос сквозь ветер, хлещущий по болоту. Невозможно было представить себе, что Лондон, как и любой другой город, находится отсюда в нескольких часах езды. Что такие места могут существовать в любой близости друг от друга. Я не думал, что в Англии, с ее удивительным чувством причудливого и миниатюрного, достаточно места для обширных открытых пространств.

– Я однажды привезла сюда Николаса, – сказала Майра. – Ему ужасно не понравилось. Он любит только неистовое безумие города.

Она стояла рядом со мной в твидовом пальто и шерстяном берете и курила, ее перчатки были в пятнах пепла. Я все еще чувствовал вкус ее дымно-винного языка. Рано утром я проснулся рядом с ее вытянутым телом. Она повернулась ко мне обнаженной спиной, гладкой, как камень, с впадинкой между лопаток спиной, покрытой светлыми веснушками. Я хотел провести пальцами по ее контуру, взять ее в руки, как тонкий лист. Вскоре она проснулась и ушла, сказав, что не хотела бы, чтобы Эллиот проснулся и обнаружил, что ее нет, но даже сейчас, после завтрака и прогулки по вересковой пустоши, я все еще был ей переполнен. Я хотел встать позади нее, рядом с ней, впереди, все сразу, чтобы ветер, куда бы он ни подул, доносил до меня ее запах.

Как бесконечно скромны шаги, меняющие нашу жизнь. До чего они лишены всякой пышности.

Сейчас, если бы не наводнение, я ехал бы поездом в Лондон.