Морской конек

Я решительно бродил по недавно ставшему модным, как выразилась Ева, Ист-Энду. Меня манили не столько рестораны и бары в этом районе, бедность которого за прошедшие несколько лет сменилась суровым, грязным шиком, сколько его оживленность. Яра верно заметила, что окраины города не пропитаны безнадежно приторной доброжелательностью Блумсбери и Хэмпстеда, показной роскошью Кенсингтона и Мейфэра, буржуазным самодовольством Ричмонда. Я шел от Бетнал-Грин до Олдгейта мимо убогих домишек, кондитерских Силхети, разрушающейся мечети и магазинов гугенотского шелка. Я чувствовал в воздухе неровное дыхание Дели. В городе, который я оставил, волны истории проникали в трещины между зданиями и названиями улиц, продуктами и группами сообществ. В этом районе тоже были свои трещины, каким-то чудом встроенные в человеческий каркас, который некий поэт назвал «гигантской закаленной тканью». Люди перемещались, как птицы, через моря и континенты. Как тот художник, создавший дерево из стекловолокна.

Бывали у меня приключения и неподалеку от дома. Однажды, выходя из дома, я услышал звон колокольчиков. Импульсивно перейдя дорогу, я свернул к желтым каменным воротам церкви, увенчанным тремя жуткими черепами, вырезанными из камня. Ворота вели в небольшой мощеный сад с увядшими цветами магнолии и покосившимися серыми надгробиями. За ними располагалась трехъярусная часовня, соединенная с квадратной каменно-кирпичной башней, «пострадавшей от бомб во время Великой Отечественной войны в 1941 году и восстановленной в 1950-х».

Церковь была открыта, но пуста, ее средневековый деревянный потолок возвышался надо мной замысловатым узором из балок и перекладин. Скамьи, заваленные сборниками гимнов и литургий, стояли молчаливыми, ожидающими рядами. Керамические святые стояли на высоких подставках, у ног расплывались восковые лужицы. За алтарем в большом, богато украшенном окне я увидел изображение Христа, странно напоминавшее картину, висевшую над камином в гостиной моих родителей, – голова с нимбом, проткнутые ладони и горящее священное сердце. Я прошелся по церкви, расшифровывая истории на витражах: Благовещение и Тайная вечеря, Иисус на разных стадиях осуждения и воскресения. На пути к выходу я чуть не споткнулся, наткнувшись на исповедальню из темного дерева, искусно вырезанную и стоявшую на постаменте. Куда более изысканную, чем та, куда меня водили в детстве.

Вспоминая, я думаю, что это было кошмаром.

Я вновь ощущаю свой страх с удивительной ясностью, когда в памяти встает узкое, пещерное пространство нашего городского собора, залитое благовониями, окропленное неистовой яростью молящихся. Бестелесный голос скрытого от глаз священника, плывущий сквозь деревянную панель. Через служение Церкви я даю вам прощение и отпущение грехов. И что хуже всего, когда я стал старше, я не знал, в каких «грехах» мне следует признаваться. Часто я их придумывал – драка, грубый ответ, ложь учителю истории – и приукрашивал деталями. Одни и те же грехи перетасовывались и переосмысливались, чтобы можно было утаить другие.

Мои мысли, мои встречи. То, чем мы с одноклассником занимались в укромных уголках школы. Мальчик, сидевший со мной на уроке математики. Девушка, подруга моей сестры, которая дразнила и соблазняла.

Поэтому, когда меня заставляли каяться, повторять слова молитв, быстро бормотавшихся, я всегда лишний раз добавлял «Радуйся, Мария» или «Отче наш». Так, на всякий случай.

Мои посещения храма стали реже и полностью прекратились, когда я переехал в Дели. Николас сказал, что находит мое католическое воспитание очаровательным – мне суждено было жить радостной жизнью, отягощенной чувством вины. Если бы не…

– Если бы не что?

Если бы мне не довелось полностью обратиться в новую веру.

И он добавил к этому нелепое:

– Иди сюда… позволь мне крестить тебя.

Я все еще улыбаюсь, когда вспоминаю об этом.

Церковь была тихой и пустой. Никто не видел, как я вошел в исповедальню. Она была меньше, чем та, которую я помнил, темной и замкнутой, отделенной от мира замысловатой филигранной перегородкой. Пахло влажным выветрившимся ладаном, сладко-горьким ароматом упрека. Прости меня, Отец, за то, что я согрешил.

Иногда, даже если я отстоял всю службу, катарсиса не наступало.

Когда я вышел из церкви, колокола смолкли, вечер погрузился в тишину. У подножия церкви, возле дверей, стояла юная девушка в облаке золотистых волос, в цветастой юбке и зеленом кардигане.

– Здрасьте, – она улыбнулась. Она была хорошенькой, младше двадцати, и несла в себе всю свежесть английского пейзажа. – Вы слышали, как звонили колокола?

Я покачал головой.

– Увы, нет.

– Ну ладно, – махнув мне рукой, она поднялась по лестнице, извилистой и узкой, и скрылась.