Морской конек

Вагон раскачивался взад и вперед, устремляясь в туннель. Где-то пронзительно и беспощадно вопил ребенок. У двери стоял мужчина с букетом белых лилий – символом надежды. Ниже, над аккуратно уложенными белокурыми волосами женщины, тонко, как дыхание, парило четверостишие:

Лишив меня морей, разбега и разлета
И дав стопе упор насильственной земли,
Чего добились вы? Блестящего расчета —
Губ шевелящихся отнять вы не могли[28].

Я вынул из кармана записку. Я часто держал ее в руке, вертел, разглаживая кремовую пустоту и вновь сворачивая. Чернила по-прежнему не давали ответа.

Крылатые кони.

Я поступил так же, как поступил бы кто угодно. Искал в «Гугле», забросавшем меня разрозненными отсылками. Мифический Пегас, родившийся из головы Медузы после того, как ее убил Персей, Конек-горбунок из русской сказки, паб в Базилдоне, графство Эссекс, определение фестрала в википедии Гарри Поттера, книга стихотворений болгарского поэта Любомира Левчева. Все это, я не сомневался, было очень увлекательно, но никуда не вело. Но, может быть, сегодня что-то могло проясниться.

В Блумсбери я прошел мимо призрачного Сенат-хауса – его смелые линии в стиле ар-деко высились над серыми облаками – и вошел в музей с черного хода, со стороны Монтегю-плейс. Прошел просторный Зал церемоний и Главный зал с его высоким сводчатым стеклянным потолком, парившим надо мной, словно огромное небо. Раздел, который я искал, находился за пределами галерей, посвященных Египту и Среднему Востоку. Четырнадцатый зал, «Греческие вазы», расположился между «Афинами и Ликией» и «Грецией 1050–520 до н. э.» и был меньше других, не таким многолюдным. Скудно обставленным – лишь высокие стеклянные шкафы выстроились вдоль стен.

Я бродил по залу, не до конца уверенный, что я здесь делаю, чего ищу. На полках, аккуратно расставленные краешек к краешку, длинными рядами стояли сосуды. Черные и золотисто-красные, удивительно свежие и неповрежденные. Невозможно было представить себе, что им несколько тысяч лет.

Глубокий, широкий крате́р, на котором Одиссей, вернувшись домой, убивал женихов Пенелопы. На блестящей круглой амфоре с ручками в форме изящных змей – лента глиняно-красных фигур с рогами и цветами в руках. Кувшин потоньше, с подстаканником на кончике шеи, демонстрировал Посейдона, преследующего Амимону. Их разделяли длинные заделанные трещины вдоль боков кувшина. Я не мог вспомнить, как называется искусство реставрации керамики так, чтобы, разбитая, она становилась еще красивее.

Я внимательно осматривал вазы, двигаясь от одной к другой. Но, даже найдя ее, все еще сомневался.

Сосуд, вне всякого сомнения, был изысканным. Гелиос в мантии восседал на повозке, поднимавшейся над поворотом, над его головой, как нимб, сияло солнце, повозку тащила четверка крылатых коней. Здесь было движение и живые цвета, фигуры и орнамент ярко блестели на сияющем черном фоне.

Но все это ничего мне не говорило.

Я подумал, что Николас вряд ли имел в виду буквальный смысл. Меня остро мучило чувство, что он давал мне разгадку, но я не знал, к чему должен прийти – может быть, как в причудливой охоте за сокровищами, ответ приводил к новому вопросу. Но я не сомневался – что-то пропущено. Я смотрел в глазок, не понимая значения картины, которая была гораздо сложнее и завершеннее меня.

Но разве так было не всегда?

С Николасом? Со всем, что связано с Николасом?

Я доставал из прошлого моменты жизни, держал их в руках, внимательно разглядывал, как редкие драгоценные камни, и клал на место, по-прежнему терзаясь непониманием.

Это становилось одержимостью. Я часами напролет искал его имя в Интернете. Находил обрывки. Упавшие крошки. Он был приглашенным научным сотрудником в Турине, недолгое время – ассистентом в Нью-Йорке, приезжал с лекцией, несколько лет назад, в институт стран Азии в Венеции. Конференции в Чикаго. В Брюсселе. Теперь мне казалось, что, где бы я ни искал, я повсюду нахожу его следы. В настоящее время он преподавал в университете приморского города. В часе езды от Лондона. Так легко, так искушающе легко добраться.

Билет, шаг в поезд. Короткое, легкое путешествие.

Он никогда не был так близко.

Как-то вечером мы с Сантану и Ярой смотрели спектакль. Если его можно так назвать. Для «Действия без слов» Беккета я был как раз тем самым – мимом. Мы выбрались далеко за пределы наших привычных зон комфорта. Яра, по ее словам, предпочитавшая жить на окраинах городов, знала об этом театре в пригороде, на дальнем юго-востоке, в районе чуть ниже глубокого изгиба Темзы.