Морской конек

Весь вечер мы кружились по комнате, смешиваясь с новыми компаниями. Образовывали неформальные союзы, тут же разбивали их, вновь наполняли стаканы, накладывали в тарелки канапе. Некоторые сворачивали сигары «Золотая Вирджиния» и выходили на крошечный балкон, где едва ли мог поместиться один человек. Тамсин тоже курила, маленькие аккуратные сигареты с ментолом, и я видел, что Ева старалась составить ей компанию; склонив темные головы друг к другу, они смеялись и обменивались восторженными взглядами. В определенный момент я обнаружил себя рядом с писательницей из Гонконга, худенькой девушкой по имени Ся, напоминавшей воробья. Она работала над диссертацией в области творческого мастерства в Лондонском университете и недавно выпустила сборник рассказов.

– Они охватывают больше ста лет, – объяснила она, – с 1830-х до передачи власти в 1997-м[23].

– А о чем они?

– Знаешь, – ответила она, – это самый трудный вопрос.

Мы рассмеялись как товарищи по творческому несчастью.

– А ты? – Ее глаза были очень темными и очень блестящими, как отполированные бусины. – Ты тоже пишешь художественную прозу?

– Нет, не совсем.

– Почему?

Я ответил, что не пишу художественную прозу, потому что не могу найти слов. Она молчала – ждала, пока я уточню.

Потому что однажды у меня забрали все слова. Забрал Ленни. Забрал Николас.

В этот момент к нам присоединился художник из Непала, бритоголовый молодой человек в рубашке с огуречным принтом и винтажных очках с выпуклыми стеклами. Он представился как Найян, его британский акцент был четким и ясным.

– Ты прожил тут всю жизнь? – спросила Ся.

Художник пил виски, и в его манере прихлебывать из стакана было что-то такое, отчего мне захотелось прикоснуться к его губам. Его дед, объяснил он, был гуркхом[24], родители перебрались в Британию до того, как он родился.

– Когда я приезжаю в Непал, – сказал он, – я рассказываю им об осени. У них нет осени… вам она нравится? То, что она творит с деревьями?

Я сказал, что тоже люблю это потерянное время года. Оно ли вдохновило его на рисунок для обложки брошюры?

– Да, – он рассмеялся, – как и все остальное – мандалы, космос, клетки, кружева, парча. Многолетние традиции геометрических и цветочных узоров Дальнего Востока, Среднего Востока, Византии и барокко.

– Как, – он небрежно втянул остатки виски, – можно отделить одно от другого?

Потом мы с Евой остались на кухне одни. Я помог ей открыть еще несколько бутылок с вином. Кухня была аккуратной, высокомерно чистой – белая плитка и белые стойки, казалось, никогда не видели крошек или жирных пятен. Короче, кухня, на которой не особенно много готовили. Когда Ева открыла холодильник, я понял почему – все полки были забиты готовыми блюдами из «Вейтроуз», восхитительными контейнерами с едой. Лосось, копченный на чае. Тальята с горчицей и пармезаном. Филе морского окуня с фенхелем и ванильным маслом.

Она вынула бутылку белого вина. Изысканного, элегантного Calvet Pouilly Fumé.

– Кто был этот юноша?

– Какой? – я боролся с ножом для вина, он пытался вырваться от меня и перелететь через стойку.

– Тот… в книжном магазине.

– Не знаю, – это по крайней мере была правда.

Ева откинулась назад, поднесла бокал к губам. Выражением лица она напомнила мне мою старшую сестру – такая же озабоченная, чуть суровая. Хотя более непохожих друг на друга людей трудно было представить. Геометрически четкое каре Евы и вечно стянутые в хвост волосы сестры. Смешанное происхождение Евы выдавали ее черты – широкий лоб, длинный прямой нос, маленький рот, похожий на бутон розы, и сильно суженные глаза. Контуры лица моей сестры были нежными, мягкими, как полная луна.

– Он что-то тебе дал.

– Это… ну, я еще не смотрел.

– Тайный поклонник! Что же он тебе дал?

Конверт лежал в моем кармане. Я не ощущал его, но он лежал там – тяжелый, как камень.

– Записку.

– Записку?

– Просто привет от старого друга. Ничего такого, – я надеялся, что говорил с беззаботностью, которой не ощущал. Ева рассмеялась, свет играл на ее волосах.

– Ладно, не буду к тебе лезть. Пойдешь со мной в субботу? На выставку этого индийского британца?

Я был благодарен ей, что не стала на меня давить. Я не хотел быть грубым, тем более с ней, тем более что она взяла меня под крыло, беспокоясь, что я буду ощущать себя потерянным, не в своей тарелке. И, хотя я знал о Стефане, я все же подумал – вдруг здесь есть что-то еще, вдруг я заполняю пробел в форме фигуры, которой нет рядом.