Мор, ученик Смерти

Бинки, узнав Мора, тихонько заржал в знак приветствия. Мор подошел к нему, чувствуя, как от страха и свалившейся на него ответственности колотится сердце. Руки жили своей жизнью: достали из ножен косу, выровняли и зафиксировали лезвие (которое источало в ночи голубовато-стальное сияние, нарезая звездный свет, как салями). Мор вскарабкивался на коня осторожно, морщась от саднящей боли в натертых седлом местах, но оказавшись на спине у Бинки, будто почувствовал под собой мягкую подушку. Опьяненный делегированными полномочиями, Мор вытащил из седельной сумки дорожный балахон Смерти и застегнул его на себе серебряной пряжкой.

Еще раз сверившись с первыми на очереди песочными часами, Мор дал Бинки шенкеля. Жеребец, втянув ноздрями прохладный воздух, пустился рысью.

Стоило им отъехать, как из дверей своего обиталища выскочил Кувыркс и помчался по морозной улице – только мантия трепыхалась за спиной.

Бинки перешел на легкий галоп, увеличивая расстояние между копытами и мостовой. Взмахнув хвостом, он поднялся над крышами домов и взмыл в холодное небо.

Но Кувырксу не было до этого никакого дела. У него хватало своих забот. Он с головой занырнул в затянутую ледяной коркой лошадиную поилку и благодарно перевернулся на спину среди качающихся льдинок. Вскоре от воды поднялся столб пара.

Ради чистого удовольствия от скорости полета Мор не поднимался высоко. Внизу с немым ревом мелькали спящие деревни. Бинки бежал легко, мощная мускулатура скользила под кожей, как аллигатор по песчаной отмели, а грива хлестала Мора по лицу. Коса стремительным движением разрезала ночную гладь на две закрученные спиралью половинки.

Озаряемые светом луны, жеребец со всадником неслись бесшумной тенью, доступные только взорам кошек и тех, кто балуется такими вещами, о которых простые смертные и знать не должны.

Впоследствии Мор не мог вспомнить этого точно, но, скорее всего, он смеялся во все горло.

В скором времени заиндевевшие равнины уступили место угловатому, изломанному рельефу предгорной полосы, а затем и весь массив Овцепикской гряды маршем двинулся по миру им навстречу. Бинки, вытянув вперед шею и ускорив бег, взял курс на перевал меж двух остроконечных вершин, смахивающих в серебристом свете на острые зубы гоблина. Где-то завывал волк.

Мор еще раз осмотрел песочные часы. Их корпус украшала резьба в виде дубовых листьев и корней мандрагоры, а песок внутри даже в свете луны был бледно-золотым. Мор поворачивал сосуд так и этак, пока наконец не различил тончайшую гравировку с именем: «Аммелина Хэмстринг».

Бинки замедлил галоп. Мор окинул взглядом полог леса, припорошенный то ли ранним, то ли очень, очень запоздалым снегом; в этих местах могло быть и так и этак, ведь Овцепики умели накапливать погоду, а потом выдавать ее порциями, без привязки к реальному времени года.

Внизу показалась прогалина. Продолжая замедляться, Бинки развернулся и спикировал к занесенной снегом поляне. Она была идеально круглой, а точно в центре ее стоял крошечный домик. Если бы не снежный покров, Мор заметил бы, что земля здесь не утыкана пеньками; деревьям настоятельно рекомендовалось не произрастать внутри круга, не знавшего вырубки. А может, деревья просто предпочли убраться куда подальше.

Из окошка на снег лился свечной свет, образуя бледно-оранжевую лужицу.

Бинки плавно приземлился и рысцой пробежал по насту, не ломая его. Следов он, разумеется, не оставлял.

Спешившись, Мор направился к двери, бормоча себе под нос и делая пробные взмахи косой.

Крыша у домика была с широкими свесами – с таких легко сходит снег, а еще они прикрывают поленницу. Ни одному жителю овцепикских высокогорий и в голову не придет зимовать, не обложив свое жилище дровами с трех сторон. Но здесь поленницы не было, хотя до весны оставалось еще немало времени.

Зато у входной двери висел тюк сена. А на нем – бумажка, на которой дрожащая рука большими буквами вывела:

«ДЛЯ ЖЕРЕПЧЕКА»

Эти каракули могли бы не на шутку встревожить Мора, если бы он им позволил. Его здесь явно ждали. Впрочем, опыт последних дней подсказывал: чем позволять волне неуверенности утопить себя, лучше оседлать ее гребень. Во всяком случае, Бинки, не страдая моральными дилеммами, сразу приступил к ужину.

Оставался один вопрос: стучать или нет. Почему-то это казалось неуместным. А что, если ему не ответят или дадут от ворот поворот?

Поэтому Мор просто отодвинул щеколду и толкнул дверь. Она отворилась легко и без скрипа.

За дверью его встретила кухонька с низким потолком; балки могли бы снести Мору полчерепа. В пламени одинокой свечи поблескивала утварь, расставленная на длинном комоде, и лучились дочиста отмытые каменные плиты пола. Огонь в глубоко утопленном очаге света почти не добавлял, потому что там, в куче белого пепла, лежала одинокая головешка. Мор без подсказок догадался, что это дотлевает последнее поленце.

Сидевшая за кухонным столом старуха яростно что-то писала, чуть не упираясь в листок своим крючковатым носом. Заметив Мора, серый кот, свернувшийся клубочком на столе возле хозяйки, равнодушно моргнул.