Мономашич. Мстислав Великий

Ярославец сразу подумал о Евфимии. Девушке шестнадцатый год. Он не видел её с прошлой весны. Какой она стала? У них не было времени на долгие встречи и сердечные беседы. Они не давали друг другу никаких клятв. Просто так получилось...

...После смерти матери дочери жили затворницами — старшая Евфимия опекала младшую, Агафью, которая была совсем девочкой — в год смерти Гиты ей было не более четырёх лет. Как-то Агаша выбежала на задний двор, где осматривали коней молодые князья. Евфимия выскочила следом — и попалась на глаза Ярославцу. Тот запомнил, как без смущения, но чинно беседовала девушка.

Потом они виделись ещё два раза — раз в крытых переходах Мономахова терема и ещё раз, накоротке, в день отъезда. Было только одно жаркое торопливое объятие, короткий, как украденный, поцелуй, несколько в спешке сказанных слов — и всё. На обратном пути Ярославец не смог заехать в Переяславль — торопился к отцу в Киев, ибо Святополк был плох. А потом завертелись дела...

Ярославец ушам своим не поверил, когда узнал, что заместо Евфимии ему из Новгорода везут другую девушку — не дочь, а внучку Владимира Переяславльского, Елену Мстиславну. Сгоряча чуть было не отказался — хорошо, отцовы бояре вовремя переубедили.

   — Не ладно, княже, поступаешь, — увещевал Путята Вышатич, приехавший из Киева звать Ярославца на свадьбу — играть её надлежало в городе великого князя. — Мало того что супротив отцовой воли идёшь — девку осрамишь, и с Мономашичем в распрю войдёшь, Мономахово племя ныне сильно. Даже Святославичи — и то под его рукой ходят. Хочешь, чтобы на тебя все ополчились? Бери княжну! А там поглядим.

   — Ну, добро, — набычился Ярославец. — Послушаю тебя, боярин. И батюшке поперёк слова не скажу.

На свадьбу он ехал мрачный, насупясь, и свадебные обряды исполнял будто через силу. Молодая жена не понравилась сразу. Всё в ней было чужим — и тихий голос, и тонкие, прохладные детские пальчики в его руке, подвенечный убор казался слишком тяжёл и громоздок. Она стояла, опустив глаза, и не смела даже пошевелиться. Ярославец, косясь на неё, еле сдерживал раздражение.

Иное дело — старшие князья. Святополк Изяславич ради праздника забыл о своих хворях и сиял, как будто его песком почистили. В расшитых золотом и жемчугами одеждах, со свечой в руке, он старательно, пылко повторял вслед за певчими гимны и крестился широко и истово, а на молодых смотрел умилёнными глазами.

Владимир Мономах был спокойно-деловит. Для него свадьба внучки и сыновца была в первую очередь заделом на будущее. Он видел, как постарел Киевский князь, и понимал, что совсем скоро великокняжеский венец опять окажется свободен. На Ярославца он смотрел холодно — как-никак сын соперника. На внучку, которая едва доставала мужу макушкой до груди, старался не глядеть.

На пару у алтаря обращались взоры всех присутствующих. Порознь они всем были хороши, но когда их поставили рядом, сразу бросилась в глаза разница в росте и возрасте. Высокий, в отца, худой, с седыми прядями в тёмных волосах и узком клинышке бороды, с обветренным лицом и холодными колючими глазами Ярославец — и маленькая бледная Елена. Князья, овдовев, часто женились второй раз на юных девушках — не нами заведено, не на нас и кончится. У Святополка Киевского жена-гречанка младше мужа почти на тридцать лет. Сам Мономах после смерти Гиты завёл вторую жену, ровесницу своим дочерям. Но у этой пары различие бросалось в глаза. И многие гости почуяли неладное ещё там, в храме, — когда жених наклонился поцеловать невесту, та покачнулась и едва не лишилась чувств.

Наконец их оставили одних. Хоть Елена была подготовлена матерью и болтливыми сенными девками к тому, что её ждёт, она оцепенела от страха, едва за молодыми закрылись двери ложницы. Сжав руки на груди, готова была забиться в какой угодно уголок — только бы не было ЭТОГО...

Ярославец не скрывал своего раздражения. Говоря по правде, он даже на Евфимии не женился бы так скоро. Женское естество манило, зов плоти звучал громко и сильно, но любовные ласки наложниц — это одно, а жена — совсем другое. Но великий князь решил, родители невесты дали согласие — и противиться было поздно.

Ярославец сел на постель, вытянул ноги.

   — Иди сюда, — приказал он, с раздражением глянув на сжавшуюся в уголке тень. — Сапоги сыми.

Елена не двинулась с места. Она знала, что должна быть послушной и кроткой, но страх сковал её члены.

   — Живо! — прикрикнул Ярославец. Вдруг вспомнилась старая сказка их рода — взятая Владимиром Святославичем Рогнеда отказалась выйти за него замуж: «Не хочу розути робичича». Он, Ярославец, тоже был рождён от наложницы — пусть и не холопки, но всё же. А вдруг эта девчонка скажет нечто подобное? Страх мелькнул и пропал, сменившись гневом.

   — Подь сюда! Ну? — Он встал, дёрнул жену за руку, толкая к постели. Елена вскрикнула.

   — Сапоги снимай.

Девушка упала на колени. Руки дрожали и не слушались. Сапог из красной яловой кожи сидел слишком плотно, она измучилась, пока тащила его. Ярославец устал ждать, и второй сапог скинул с ноги сам, едва не задев Елену по лицу.