Монады

Я, естественно, тогда по малолетству, да и вообще, по непредставимости ситуации моего в такой степени криминального поведения, не принимался никем из окружающих и, естественно, моей обожавшей меня бабулей, в расчет. Быстренько сунул я ключик в замочек комода, отворил поскрипывающую, расшатанную, почти вываливающуюся из петель и потому с усилием придерживаемую, в данном случае опытным и насмотревшимся мной, дверь, выдвинул неглубокий ящик, покопался в прохладном белье и вытащил шуршащие купюры. Вытащил все, и в голове даже не шевельнулось сомнение: может, немного оставить? Проделав все операции в обратном порядке – закрыв шкаф и положив ключ на место, – я тут же выскользнул на улицу, и как ворон стал я торжествующе скликать своих товарищей. И они, естественно, тут же слетелись. И мы пошли кутить. На углу прудов, как раз у трамвайного поворота, у постоянно стоявшей там мороженщицы Варьки накупили мы уйму всевозможнейшего чаемого мороженного. Кстати, Варька-то – не дитя была. Она уж знала, что откуда у ребеночка могут быть такие деньги. Что же она-то промолчала и спокойно взяла, с нескрываемым коварным удовольствием на лице, деньги. Вот вы ее привлеките к ответственности, а не бедное сумасбродное и заносчивое дитя. Понимаю, вам это не по зубам во всех смыслах. Вы скажете, что судите отнюдь не дитя, а старого, мерзкого и блудливого дядьку, и будете правы. А Варька-мороженщица – как и за что ее привлечешь. Нет такой статьи. Да и уж умерла, наверное, коли тогда ей было лет 25–26. И опять будете правы. А я, значит, во всем неправ, да? Значит, все вокруг во всем правы, а я во всем не прав? хотя, какой во всем это нынче смысл – пытать себя, кто прав, кто неправ. Глядя на этот тусклый свет, падающий из узкого зарешеченного окошечка под самым потолком, слушая дальнее позвякивание ключей в руках у дежурного, прислушиваясь к еле различаемым глухим прокуренным голосам, я думаю о другом. Долгими одиночными днями и ночами, наедине с собою, я думаю, а что, собственно, является целью явления каждой отдельной личности в этот мир. Если не принимать всех как неразличимую однообразную массу, но как специфическихиндивидуумов с личной конкретной судьбой, задачей и предназначением, то и следует искать личность, ее смысл, задачу, собственный след, линию пробегания в этом мире. Ясно дело, все, большинство, во всяком случае, явлено явить добро и добропорядочность себя и этого мира как преимущественную сумму подобных личностей. Но ведь на ком-то должны они испытывать свою силу и непоколебимость. Так сказать, им нужны спарринг-партнеры. И вот у этих спарринг-партнеров и есть таковая задача в этом мире, таким вот способом стать соучастниками сложно-строенной драматургии становления и явления полноты добропорядочности. То есть такие, как я, и суть по преимуществу – смысл этого делания. То есть, конечно, соответственно полной программе действия мы и должны сидеть в этой вот маленькой. темной и удручающей камере-комнатушке. Мы должны сидеть. Нас должны сажать. Но вы, выто еще не понимаете до конца своей миссии – вы должны ходить и поклоняться нашему подвигу и посыпать свою голову пеплом по поводу мизерабельности и незавидности вашей, с виду такой прекрасной и благородной, судьбы. Вот вы и сейчас ничего не понимаете. Ну, не понимайте, не понимайте.

Дико-кричащей беспутной оравой бросились мы с пачками мороженого прямо на лед пруда и стали пожирать его. Покончив с мороженым, я обнаружил огромное количество сдачи. Уж не знаю, какими там купюрами и сколько Варька сдала мне сдачи (уж наверное, себя не оставила в обиде), но мои карманы были набиты бумажками. И я, словно какой-то падишах или Стенька Разин на троне, стал раздавать направо и налево остатную наличность. Прямо всучал насильно. Я был в восторге. Я ликовал. Все ликовали и поклонялись мне.

На следующее утро пропажа обнаружилась. С понурой головой, насильно ведомый мрачным отцом за руку, обходил я квартиры моих друзей, и отец объяснял их родителям, что произошло. С ужасом взирали чужие родители на меня, содрогаясь от того, что подобный выродок смог затянуть их невинное дитя почти на крайнюю границу невозвратной пропасти. И с облегчением вздыхали, так как заранее знали, что их родное дитя имеет как бы природный иммунитет, унаследованный прямо от них, от своих предков, к подобного рода проказе. С подозрением взглядывали также и на моего отца, не смогшего передать мне этот спасительный ген, или вовсе самого подобного не имевшего. Взглядывали уже вдвойне подозрительно.