Молодые львы

– Возвращайтесь к своим людям! – услышали они крик капитана Колклу, обращенный к лейтенанту Грину. – И оставайтесь с ними. Я знаю, что надо делать.

Он повернул на дорогу меж двух высоких зеленых изгородей, и рота медленно последовала за ним. Между изгородями свет как-то померк, но стало заметно тише, хотя пушки и продолжали грохотать. Солдаты с опаской вглядывались в густую листву, в переплетение ветвей, ведь живая изгородь словно специально предназначалась для засады.

Все молчали. Плелись по обе стороны размокшего проселка, пытаясь сквозь чавканье тяжелых ботинок, месивших глину, расслышать посторонний шум, клацанье затвора, шепот на немецком.

Потом дорога вывела их на широкое поле, из-за облаков проклюнулось солнце, и настроение у всех разом улучшилось. Посреди поля старуха с мрачной физиономией доила своих коров, ей помогала босоногая девчушка. Старуха сидела на табурете рядом с видавшей виды телегой, меж оглоблей которой стояла огромная, заросшая мохнатой шерстью лошадь. Неспешно, демонстративно не обращая ни малейшего внимания ни на грохот артиллерии, ни на американцев, старуха тянула соски откормленной, чистенькой коровы. Да, над головой изредка пролетали снаряды, да, где-то неподалеку бил пулемет, но старуха не поднимала головы, всем своим видом показывая, что ее это нисколько не касается. А вот девчушку лет шестнадцати в старом зеленом свитере и с красной лентой в волосах американцы очень даже заинтересовали.

– Думаю, я останусь и помогу с дойкой. – Бурнекер повернулся к Ною: – А ты, Аккерман, потом скажешь мне, как закончилась война.

– Шире шаг, солдат, – отозвался Ной. – Следующую войну ты проведешь в службе снабжения.

– Я люблю эту девочку, – не унимался Бурнекер. – Она напоминает мне об Айове. Аккерман, ты знаешь французский?

– A votre sante, – ответил Ной. – Это все, что я знаю.

– A votre sante! – крикнул Бурнекер девушке, улыбнулся и помахал винтовкой. – A votre sante, крошка, и того же твоей старушенции.

Девушка, широко улыбаясь, помахала в ответ рукой.

– Она от меня без ума! – сиял Бурнекер. – Что я ей сказал?

– За ваше здоровье.

– Черт, это уж больно официально. Я хочу сказать ей что-нибудь личное, душевное.

– Je t’adore, – вдруг выплыло из памяти Ноя.

– И что это означает?

– Я тебя обожаю.

– Да уж, это куда душевнее, – кивнул Бурнекер. Когда они уже подходили к краю поля, Бурнекер обернулся, снял каску и низко поклонился, чиркнув этим металлическим котелком по земле. – Эй, крошка! – Тяжелая каска в его громадном кулаке казалась игрушечной, обожженное солнцем юношеское лицо лучилось любовью. – Эй, крошка, je t’adore, je t’adore…

Девушка опять улыбнулась и взмахнула рукой.

– Je t’adore, mon Americain! – крикнула она.

– Это самая великая страна на всем свете! – воскликнул Бурнекер.

– Прибавь шагу, кобель. – Рикетт ткнул Бурнекера в бок большим пальцем.

– Жди меня! – орал Бурнекер через зеленое поле, через спины коров, которые ничем не отличались от тех, что паслись в его родной Айове. – Жди меня, крошка, я не знаю, как это сказать по-французски, но жди меня. Я вернусь…

Старуха, сидевшая на табурете, все так же не поднимая головы, звонко шлепнула девчушку по ягодицам. Звук этот разнесся по всему полю. Девочка опустила глаза, заплакала и убежала за телегу, чтобы солдаты не видели ее слез.

Бурнекер тяжело вздохнул, надел каску и сквозь пролом в изгороди шагнул на другое поле.

Три часа спустя Колклу отыскал штаб полка, еще через полчаса они вступили в бой с немецкой армией.

А шестью часами позже усилиями Колклу рота попала в окружение.

Дом, в котором закрепились остатки роты, казалось, и строили с расчетом на возможную осаду. Толстые каменные стены, узкие окна, крыша, покрытая черепицей, мощные, будто вытесанные из камня, потолочные балки, водяной насос на кухне, глубокий, просторный подвал, где могли укрыться раненые.

Дом этот мог устоять и против артиллерийских снарядов, но пока немцы использовали только минометы, так что тридцать пять человек, державших круговую оборону, до сих пор чувствовали себя достаточно уверенно. Короткими беспорядочными очередями они били по каждому силуэту, мелькнувшему за изгородью или за пристройками, окружавшими дом.

В подвале, освещенном свечой, среди бочек с сидром лежали четверо раненых и один убитый. Французская семья, которой принадлежал дом, при первом же выстреле также ретировалась в подвал. Сидя на ящиках, эти люди – мужчина лет пятидесяти, охромевший от раны, полученной в битве на Марне, его тощая, долговязая жена того же возраста и две их дочери, двенадцати и шестнадцати лет, обе дурнушки, оцепеневшие от страха, – смотрели на раненых солдат, пришедших из далекого далека, чтобы умереть в их подвале.

Ротные медики погибли еще до полудня, и теперь в минуты передышки лейтенант Грин спускался в подвал, чтобы оказать раненым первую помощь.

Хозяин дулся на жену.

– Нет, мадам не может покинуть свой будуар, – вновь и вновь повторял он. – Война или не война – ей без разницы. «О нет. Никуда не пойдем, – говорит она. – Я не оставлю свой дом солдатам». Может, вы думаете, мадам, что это игра?