Молодые львы

Улыбаясь, Майкл повесил трубку, вышел на освещенную солнцем улицу и, думая о Пегги, направился к Нижнему Манхэттену, где находилась контора его адвоката. Он знал, о чем хотела поговорить с ним Пегги. Они провели вместе два года, радостных, веселых, запоминающихся, омраченных лишь тем, что с каждым днем война надвигалась все ближе и ближе. Речь, конечно же, пойдет о брачном союзе. Но жениться в этот кровавый год, когда в мгновение ока все может кардинально измениться, а о перспективах на будущее лучше не заикаться? Свадьбы и похороны, могилы и вдовы; муж-солдат носит в ранце фотографию жены, тянущую на добрых сто фунтов; холостяк в ночи, в джунглях, полных зловещих шумов, скорбит о том, что не пошел под венец; слепой ветеран вслушивается в шаги прикованной к нему жены…

– Эй, Майкл! – Чья-то рука опустилась ему на плечо. Он обернулся. Это был Джонсон в шляпе из толстого фетра с яркой лентой, прекрасной кремовой рубашке и вязаном галстуке под курткой из мягкой синей ткани. – Давно хотел повидаться с тобой. Ты когда-нибудь бываешь дома?

– В последнее время – нет. Я уезжал в отпуск. – Раньше Майклу время от времени нравилось обедать с Джонсоном, выслушивать его аргументы, высказанные сочным, актерским голосом. Но после ожесточенных споров о нацистско-советском пакте Майкл больше не мог проводить целые вечера в компании Джонсона или его друзей. Боялся, что набросится на них с кулаками.

– А я посылал тебе петицию. – Джонсон взял Майкла под руку, увлекая его за собой: он ничего не мог делать медленно, даже ходить. – Это очень важная петиция, и под ней должна стоять твоя подпись.

– Что же это за петиция?

– Она обращена к президенту. Петиция об открытии второго фронта. Под ней все подписываются. – Лицо Джонсона перекосила гримаса неподдельной злобы. – Это преступление – взваливать на русских всю тяжесть войны…

Майкл промолчал.

– Ты не веришь во второй фронт?

– Верю, конечно. Если только его возможно развернуть.

– В этом нет никаких сомнений.

– Может, они боятся, что открытие второго фронта приведет к очень большим потерям? – Внезапно Майкл осознал, что завтра он наденет форму и будет участвовать в высадке на побережье Европы. – Эти потери могут составить миллион человек, а то и полтора…

– Значит, второй фронт обойдется нам в миллион жизней. Или в полтора! – воскликнул Джонсон, ускоряя шаг. – Он того стоит… Поворотный пункт всей войны. Даже два миллиона…

Майкл с недоумением взглянул на своего друга. Такой уверенный, решительный голос. Наверное, потому, что на медицинской карте пропечатано «НЕГОДЕН». Вот он и идет по красивой нью-йоркской улице, громко требуя смерти других людей, абсолютно уверенный в своей правоте: еще бы, ведь на другом континенте русские бьются, как львы. А вот русский солдат, который с гранатой в руке вжимается в разрушенную сталинградскую стену, не сводя глаз с приближающегося танка, – что бы он подумал об этом сладкоголосом патриоте в модной шляпе, который называет его братом, вышагивая по целехонькой улице целехонького американского города?

– Извини, для русских я готов сделать все, что в моих силах, но, думаю, такие вопросы должны решать профессионалы.

Джонсон остановился как вкопанный, отпустив руку Майкла. Лицо его выражало злость и презрение.

– По правде говоря, Майкл, мне за тебя стыдно.

Майкл лишь молча кивнул. Если бы он заговорил, то смертельно обидел бы Джонсона. Слишком много накопилось у него на душе.

– Я знал, что все этим кончится. Чувствовал, как ты меняешься. Ты стал мягкотелым…

– Извини, я принес солдатскую присягу, а солдаты не посылают петиции своему главнокомандующему, не консультируют его в вопросах стратегии.

– Это отговорка.

– Возможно. Пока… – Майкл повернулся и зашагал прочь.

Их разделяло десять шагов, когда до него донесся ледяной голос Джонсона:

– Удачи тебе, Майкл.

Майкл, не оборачиваясь, помахал рукой.

Джонсон и его друзья теперь вызывали у Майкла лишь досаду. Они или проявляли чрезмерную воинственность, как сам Джонсон, твердо зная, что в армию их не возьмут ни при каких обстоятельствах, или из-под тонкого слоя патриотизма у них проступали цинизм и обреченность. А вот Майкл чувствовал, что не время сейчас для обреченности. Так же как для «нет» и «возможно». Потому что от каждого требовалось другое: произнести «да». И не шепотом, а во весь голос. И он принял правильное решение – пойти в армию. Отстраниться от тех, кто демонстрирует обреченность, проповедует безысходность, зовет к политическому самоубийству.