Молитва Каина

С осторожностью поднял ее с колен, усадил на топчан. Действовал с величайшей аккуратностью, чтобы ни единый его жест не мог быть истолкован ни как небрежение, ни в обратном смысле… Сам же лихорадочно размышлял, что сказать.

Он старался не иметь дел с женщинами, и не потому, что природа не дала к тому возможности или же наградила другими предпочтениями.

Он давно постановил, что станет последним в роду, не достоин его род продолжения, – и твердо соблюдал постановленное. Не о женитьбе речь, о ней и не помышлял: он не желал, не ведая о том, случайно оставить потомков даже на стороне.

Ранее мужская конституция порой брала свое – в России он изредка бывал у гулящих, разведав с точностью, какая из них бесплодна. В странствиях по Европе посещал жриц любви с меньшей осторожностью, знал, что любая maotresse du bordel впасть в тягость подопечным ни в коем разе не позволит.

В последние годы желания возникали все реже. Он думал, что добился своего, и мнил, что победил судьбу. Наверное, такое мнят лишь глупцы, – а не ведающая поражений судьба наказывает их. Посылая, например, Машеньку Боровину, обреченную умереть и никогда даже не целовавшуюся с мужчинами…

Он попытался ее отговорить, сочинив наспех несколько резонов. Начал с малого. По своим меркам с малого. Для других, знал, такой резон иногда перевесит все прочие.

– Вы верующая, Машенька? Я разумею не верувнешнюю, что нас по заведенному обычаю сопровождаетот купели и до отпевания, но глубокую душевную уве ренность, никакими сомнениями не поколебленную.

Сам он сомнения испытывал, и немалые, но речь шла не о нем.

– Я верую в Господа нашего, – просто ответила Машенька.

– Тогда задумайтесь: стоит ли платить жизнью вечной за одну лишь ночь, заполненную весьма сомнительными удовольствиями? Сомнительными во всех смыслах, заверяю вас, ибо физиологическое устройство девичьего организма способно… вернее, не способно…

Он замялся, не зная, как лучше растолковать, и понял, что невзначай привел два резона вместо одного.

– Не объясняйте, Николай Ильич, я читала… Да, япрочла изрядно книг, и не пеняю на память, и долго здесь, в карантине, размышляла над сим вопросом… Нет, не о физиологии, она того не стоит, – о жизни вечной как рас плате за грех прелюбодеяния. И я нашла ответ.

Она сделала паузу, собираясь с мыслями. Каин приготовился слушать, любопытствуя: что надумала? Провинциальные дворяночки в богословии искушены мало, две-три молитвы заученных, да стих из Библии перед сном прочитанный, – вот и все богословие. А если уж страничку «Четьи Минеи» по складам одолеет, так то теология высшего разряду… Что, впрочем, не мешает помещичьим дщерям исправно следовать зову природы, порой и допрежь законного брака, никакими изысканиями то не оправдывая.

И тут Машенька его поразила. Почище, чем кистень разбойного казака Ивана.

– Когда христиан притесняли язычники, – начала она, – давно, при Диоклетиане, общины их часто слу чались рассеянными, а пастыри схваченными. И собор иерархов… Лаодикийский, кажется, я не помню наверное… в общем, собор утвердил право христиан в последней крайности самим вершить таинства. Они могли исповедовать друг друга в темнице, пред лютой смертью, вотсутствие пастыря, и отпускать грехи. И другие таинства могли… Но только в последней крайности и только пред ликом смерти. Никто постановление не отменил с тех пор, о нем, мне думается, позабыли. Мы с вами, Николай Ильич, пребываем именно в крайности. И пред ликом неминуемой смерти. И батюшки, все, что на свете есть, для нас не существуют как бы, ни один сюда не придет. И если мы, двое христиан, с чистыми сердцами и искренней верой, наречем себя мужем и женой, греха не будет и Господь нас повенчает.

Он понял, что в теологическом диспуте разбит наголову. Лишь не уразумел, как у нее получилось. Диоклетиан… Лаодикийский собор… Таких слов дворяночкам, из сельской глуши прибывшим, знать не полагается. Их и городские-то благородные барышни не знают…

И он решил спуститься с горних высей на почву твердую и привычную. Сказал со вздохом:

– Вот вы, Машенька, сами и ответ дали, для меня отрицательный. «С чистыми сердцами», – не про меня сказано. Вы ж слышали, где я служу? Напомню, если запамятовали: в Тайной канцелярии. В той, что Канце лярией кнута по всей России кличут, чаю, и до вашихмест известия о нас докатились. И в нашем ведомствесердце чистое никак не сбережешь. Грешник я, Машень ка, великий грешник, и ни в коем разе вас не достоин.

Вот так… Пускай легенда, Степаном Ивановичем придуманная, и его подчиненному хоть разок послужит.

– Пустое, Николай Ильич, что болтают… Разве и папенька мой в грех великий впадал, когда Петеньке за дело розог прописывал? Я ж вижу, Николай Ильич, что вы за человек. Ну вот скажите мне, что хоть раз кого под кнут отправили из злобы, или из зависти, или из корысти… Только помните, что мы вдвоем стоим пред Господом и пред смертью, и лгать нам никак нельзя сей час.

Лгать он не стал. Сказал истинное: