Молитва Каина

В тот миг, когда он сказал «убил», догоравшая свеча мигнула и погасла. Он понял, что это знак. С ним часто случались знаки.

Машенька ослушалась его слов в первый раз, ослушалась и теперь. Села, почти рухнула на топчан, словно ноги не держали. Он по-прежнему стоял в темноте, за кругом света.

Она молчала.

Она очень долго молчала.

Он понял, что ей не найти слов, чтоб оправдать его, даже если б захотела. Не придуманы такие слова. Но он отчего-то желал, чтоб захотела и нашла…

Она молчала, и он думал, что надо помереть первым, и побыстрее, он не мог быть рядом с ней такой, молчащей, теперь навсегда замолкнувшей, – но как ее повезут умирать, не мог видеть тоже. Он подумал об драгунах под окном, об их палашах и фузеях. Впервые он решал, как дать половчее себя убить, впервые за долгие годы, и от того ему было странно…

Она заговорила. Голос был мертвый.

– Ежели то, что вы сказали, Николай Ильич, – правда, то я не просто дурна собой. Я еще лишена и зрения, и разума. Я не могу думать такое про себя. И я не могу верить, что вы солгали мне или пошутили. Вы ошиблись. Вы почему-то ошиблись, но мне не угадать, в чем. Расскажите мне все. Сказав такое, надо рассказать все. Иначе не стоило начинать.

Теперь молчал он.

Он думал, что других таких нет. Что так, как она сейчас, не сказал бы ему никто. Он не хотел, чтоб она умерла. Он не мог допустить, чтоб она умерла. И ничего не мог сделать, чтоб случилось иначе. Мог только умереть первым.

Еще подумал, совсем уж ни к селу и ни к городу, что если б все было другим и вся жизнь была бы другая, если б сейчас жил где-то брат Алеша, а он не был бы Каином, и не гуляла бы вокруг черная смерть, тогда…

Тогда бы он пошел к ее папеньке, к Аполлону Матвеевичу Боровину.

И просил бы ее руки.

Не на одну ночь, на всю жизнь, сколько там ни отмерено…

Жаль, что не сложилось.

VIII Машенька

Он оставался там, в темноте, и молчал. Ей было страшно, она уж приучила себя к мысли, что не будет жить с этим человеком, вообще не будет жить; теперь вот получалось, что и умереть придется без него, в одиночестве. Она боялась так умирать.

Она встала и шагнула в темноту. Взяла его за рукав и почувствовала, как дернулись, как напряглись на миг под тканью мышцы, и тут же вновь ослабли. Не отпуская рукав, провела его к топчану. Он не противился, шагал безвольно; усадив его, произнесла, присев рядом и самочинно перейдя на «ты»:

– Теперь говори. Теперь говори мне все, не молчи.

Она не просила, но приказывала. Она устала просить о чем-то людей и судьбу. Он молчал. Она встряхнула его, как тряпичную куклу, и встряхнула еще, сильнее, забыв про все приличия.

– Говори же, не смей молчать!!

Она кричала, понимая, что все напрасно, что она доживет отпущенные ей часы с человеком, ушедшим в свои мысли и утонувшим в них. Сейчас она сожалела, как никогда, что нелепо потратила жизнь – пусть тогда и казалась, что вся жизнь еще впереди – на мертвые и не нужные книги, что мало общалась с людьми и плохо знает их, вообще не знает. И теперь очень стремится, но не умеет помочь…

Весь жизненный замысел ее разрушился, и душевные качества оказались на поверку столь же пусты и никчемны, как и внешние… Ей больно было то сознавать, но лгать себе она не могла и не хотела.

Заговорил он, когда Машенька уже отчаялась что-либо услышать. Но заговорив, не смолкал долго.

Рассказал о том, что началось все здесь, буквально здесь, в недостроенном Путевом дворце, что возводил его отец. Помянул о том, что видит несомненный знак в том, что завершается все там же, где зачиналось, что круг замкнулся. И продолжилось все здесь же, на болотистой пустоши, именуемой чухонцами Кикерейскино, в самом центре ее, на небольшой, но бездонной топи.

Именно туда отправились двое недорослей, подгоняемые неуемным любопытством, желанием проверить дурацкую легенду… Отправились двое, но вернулся один, – вернее, был принесен оттуда посланными отцом людьми. Он, Ника-Каин, вернулся: сгубивший брата и навсегда отмеченный за то Каиновой печатью. В самом физическом смысле отмеченный, она видела шрам, сползающий на висок…

Ей хотелось сказать, что на деле отметка оказалась не навсегда, что казачий кистень как раз содрал тот кусок кожи, и что новая рана перекрыла след от старой… Но она промолчала, не желая сбивать рассказ.

Он поведал все в подробностях и деталях: как искали «Царь-жабу», как брат провалился в топь, а он не протянул ему руку помощи, не откликнулся на зов, дозволил умереть… Забоялся бесплотного призрака, порожденного своими страхами и взбудораженным своим воображением, и сгубил живого человека, настоящего. Собственного брата, рожденного с ним в один день. Как потом пролежал чуть не месяц в нервической горячке – и привидевшиеся в бреду видения тоже отнес на происшествие в болоте, пытаясь как-то оправдать свое злодейство, и почти уверился, что голову и впрямь рассек ему коготь Царь-жабы, но не острая оконечность коряги…