Мокрая вода

– Гигант! – Геныч был в восторге. – Просто – энциклопедия!

– Люблю я это дело, – скромно потупился Василич.

В чёрном квадрате окна, в правом углу – ярко, неожиданно – высветилась комета. Жёлтой ниткой мелькнул хвост. Словно спичку зажгли во мраке о шершавый коробок панельного дома – и бросили в заросли голых деревьев парка «Сокольники». Снег зашипел загасил небесную искру.

Полюс северный,
Полюс южный,
Полюс Тоски – я,
Ты – Полюс Молчания.

Четыре части света
В твоё имя – Нина – сливаются.
Стихи мои в никуда
Вновь тебе отсылаются.

Боб был уже почти уверен, что его «пропажу» зовут – Нина!

– Желание загадали? – повернулся Геныч к Бобу. – Чё молчишь – калькулируешь?

– Не успел, переключался на «здесь».

– И я тоже! – расстроенно сказал Геныч. – На тут и сейчас.

– Между здесь и среди тут! – подхватил Боб.

– А я – успел! – засмеялся Василич, почёсывая левую ладонь о коленку. – Не волнуйтесь, други, поделюсь! Проблемы там, где не делятся, а у нас – нет проблем!

– Мы – осколки разбитых часов! Ты – пружинка, я – шестерёнка! Мы ищем возможность быть полезными, но без стрелок – кому они нужны. А нас мучают вопросы: почему, как же так, нам ещё ходить и ходить, сноса нет! «Не кочегары мы, не плотники!» Страна готовила нас к другим подвигам, и мы болтаемся по инерции, как ромашка в проруби. Запустили нас в тоннель и говорят – успеете добежать до следующей станции, пока вам паровоз пятки не отдавит, – будете жить, а нет – мы не виноваты! И мы семеним ножками, суетимся, изображаем чего-то! На службе государевой платят мало. Воровать? Тоже надо уметь! В бизнесе – там акулы ходят стаями! – Геныч уронил голову.

– Какой вывод? – спросил Василич.

Геныч посмотрел на него долгим взглядом, словно что-то припоминая:

– Жизнь коротка – лови моменты! А пойду-ка я спать! Утро вечера мудренее. – Поднялся тяжело и, покачиваясь, пошёл в комнату. Рухнул на тахту, да так, что пружины взвизгнули под тяжестью. И захрапел, застучал длинный порожний состав, который пока весь не проедет – грохотать не перестанет.

Что толку на него злиться? Любуйся и жди, когда последний громыхнёт.

Выпили молча. Боб глянул на часы – почти пять утра. Что было дальше, утром не вспомнил.

Проснулся от настойчивого звонка в дверь. Разлепил глаза: лежит на коврике под батареей отопления на кухне.

Трель не унималась. Боб пересилил себя, встал, побрёл к двери. Замок, как назло, сразу не открылся.

Звонок не утихал.

– Чего вы там – война, что ли!

Наконец-то открыл. В дверях стояла дворничиха в форменной куртке. Куртку распёрло на груди, оттуда торчал знакомый жёлтый хохолок. Ба – Эдичка!

– Чёй-то вы – птицу заморозить решили?! – строго спросила тётка.

– Н-нет. – Боб плохо соображал спросонья.

– А он уже с ветки чуть не падал начал, как я его словила! – делилась она впечатлениями. – Вороны начали шуметь! Поднимаю голову, а он – о! – раскачивается! Вот-вот рухнет! Коты уже нафуфырились, носами крутют! Я бегом за стремянкой!

– Счас разберёмся, – сказал Геныч. Он тоже встал. – Спасибо, мать! Счас. – Вышел. Вернулся, протянул ей мятые пятьдесят рублей – Буду ходатайствовать в Совете Федерации о представлении на медаль «За безупречную дворницкую службу»! Открытое письмо федерастам!

– Да ладно вам! Всё шутите. – Дворничиха взяла деньги, сунула в боковой карман. – Ценная, видать, птаха.

– Гоголь привёз из Италии. Память о прабабушке. Она с ним состояла в переписке. – Принял осторожно попугая в руки. Эдичка поводил хохолком вверх-вниз, клюв открыл, лапку сморщенную одним когтем вперёд протянул, будто поздороваться хотел.

– Счастья вам в личной жизни, добрая женщина. Я бы не пережил его ухода! Это семейная реликвия! – Геныч закрыл дверь.

Василич вышел в коридорчик. Они прошли в комнату Эдички. Шаль валялась на полу, дверца клетки была приоткрыта, форточка тоже. Комната выстудилась.

– Шаль шёлковая, – сказал Василич, – соскользнула, а этот прохвост, видно, когтями клетку открыл. И – фьюить – на волю, на остров Сулавеси! В стаю какадучью! Кака… кака… довую.

– Какадиную, – помог Боб.

– Надо покормить парня! И согреть. – Геныч замотал его в шаль. Достал из клетки блюдце для воды, тарелочку. Пошёл на кухню, вернулся вскоре с остатками картошки. Творожок с другого края, орешки. Эдичка вертел головой, молчал. «Ирокез» расправит, уберёт, «щёчки» надувает, словно обиделся. А за что? За недосмотр!

– Не дай бог когти откинет! Он же стоит, как иномарка! – хлопотал Геныч.

Эдичка глотнул из блюдца. Встрепенулся, тряхнул головой, хохолок разогнал «на максимум», пытливо глянул маслеными глазками:

– Рома! Р-рома!

– Нет рома! – отрезал Геныч. Повернулся к приятелям: – Я ему водочку плеснул в блюдце. Немного совсем, для сугрева, чтобы гланды не опухли.

Клетку закрыли тщательно, наверняка. Вышли из комнаты. Эдичка что-то бормотал негромко – будто пьяный перед тем как упасть в сон, не раздеваясь, на коврик. Вдруг вскрикнул:

– Концер-р-т окончен! Пр-р-росыпайтесь! Лю-ю-у-ди…