Мокрая вода

– В Испанию поехала, чтобы не мешать. С дядей Георгием.

– Ну, буду за тебя кулаки держать! Звони, – сынка, ни пуха! Ауфвидерзеен!

– К чёрту.

Иду, улыбаюсь, кулаки держу, а внутри – ураган. Мама… в Испанию поехала? Георгий? Кто такой? Ну и, слава Богу. А настроение сразу омрачилось. Вот ведь – ерундистика, какая!

Душу – порвал, чтоб разжечь костёр!
Подумал: – вот – светоч!
Сырые дрова, копоть и дым,
Да красная мятая – ветошь.

Две трети москвичей – ненавидят метро. Реальная статистика.

* * *

Время смывает детали, оставляя самое яркое, то, что сразу бросилось в глаза, отпечаталось в памяти. Отыскиваю её черты в других женских лицах.

Теряюсь, потому что видел недолго, а время – уводит, отвлекает. «Смазывает» очертания.

«Осторожно, – двери закрываются!»

* * *

Люди спешат по своим делам. Приезжих много – это всегда было в Москве! Озираются, названия читают, указатели. Находят не сразу – теряются, мешают движению, путаются под ногами, со скорости сбивают. Местные ухари проносятся мимо: – «Дерёвня!». А вы-то из каковских – будетя? Из графьёв? «Москва – большая деревня»! Это я как-то старшине сказал, а он поправил – не большая, а БОЛЬНАЯ! Вот, – говорит, – смотрю личные дела на призывном пункте: если москвич – значит, больной! Не нужен! Скорости чумовые, стрессы, авантюристы, террористы! Чего только нет, всё это в воздухе носится и, как бацилла, народ заражает, оседает, ржавчиной разъедает.

– А как же – я? – спрашиваю.

– Ты вон каждое лето у бабушки в деревне проводил. Не успел испортиться! – возражает старшина. – Вовремя поставили «на консервацию».

* * *

Бабушки мои, обе – Прасковьи, а деды – Василии. Вот так – сложилось.

Деды рано ушли. Бабушка по отцу – тоже, а мамина мама долго прожила. Хлебы пекла хозяйство вела. Не кланялась, не клянчила, но гордыни в ней не было. Жила по совести.

Церковь в селе прикрыли в годы культа личности Сталина. Библии дома не было. Молилась на образок Иверской Божьей матери. Рано вставала, шептала тихонько, уютно. Иногда слышались имена, много имён. А я лежал в большой комнате, не дыша.

Называла икону чудно – «Вратарница». Я смеялся, а она говорила: «Ворота стережёт нашей крепости». Какая крепость? – думал я по малолетству, – избушка на курьих ножках!

Иконка светится ликом, рушником прикрыта, как в косыночке незавязанной, по белой льняной ткани мелким красным крестиком вышито.

– Это означает поле вспаханное, – поясняла мне бабушка. – Поле заколосилось – будет урожай, и будем жить, деток ростить да радоваться, что зиму злую переждали и ладно живём.

На великие церковные праздники ездила с товарками в Васильевку, за сорок километров.

Собирались заранее, готовились, платки красивые из сундуков надевали. Конфетки, печенье в сельпо покупали, в носовые платочки заворачивали.

Освящали их в храме и на могилки клали, а что останется – друг дружку угощали.

Птички шустрые потом прилетали на могилки, клевали – сперва печенюшки, а уж потом и конфетки – те-то потвёрже, в фантиках, – норки долбили, расклёвывали упорно.

Потом свечки за образком лежали. На стул влезешь, понюхаешь, пока бабушка не видит, – голова кружится.

Меня в том же храме окрестила тихонько, чтобы родители не узнали. Предупредила, чтоб – ни-ни, молчал! Позже сказала им, а они даже рады были: «Что ж это – Борис, имя царское, а некрещёный? Хуже мальчонке не будет!» – говорила она, довольная тем, что сладила важное дело, и выговор не получила.

В сундуке вырезки из журнала «Нива», бурые от времени. Картинка на всю страницу: казак с большим чубом, на коне, с пикой.

– Кто это, бабушка?

Смеётся:

– Казак Крючков! Ерой – Первой мировой! Врагов – немца, пять человек на пику насадил, как ёршиков на кукан, и поднял! Как это мыслимо? Силушку-то каку надо иметь, чтобы стока народа заарканить, да ещё и лыбится при этом! Придумают же – эскаватар!

Бабушка в жаркое время спала на этом сундуке. Простынкой накроется, подушечка-«думка», гладью вышитая давно, в молодости, – «ну ещё часок».

Седенькая косица, ленточка красная в неё вплетена, словно паричок у солдата из кинофильма «Суворов». Плечики худенькие, ночнушка на груди слегка приподнята, словно две рукавички снизу подложены. Руки тёмные, кожица лаковая, в конопушках редких. Ниточки синие – вены. Вздохнёт, лежит, долго не спит.

Невесомая, неземная – до слёз.

Бога молила – не дай умереть зимой! Сколько людям мороки будет – и холодно, и земля твёрдая, и не проститься толком – нескладно!

В апреле умерла, погожим днём, нежарким. Весна была ранняя, сухая. Простились с ней неспешно, по обряду, как она хотела.

И все врата перед ней открылись, потому что в Пасху умерла, прямо в этот день. Она сама говорила, что так бывает.

Славное время – лето в деревне! Босиком! На удивление местным пацанам. Я там и вырос – в прямом смысле.

Вернулся домой, – рукава до локтей, брюки коротки. Первый костюм, на заказ пошитый. Родители долго смеялись.