Моя жизнь

Ребята пошли в школу. Там была десятилетка. В школе они выделялись и поведением, и знаниями. Волнение было большое, когда Лене сказали, что его будут принимать в комсомол. Когда ему задали вопрос об отце, он сказал: «Папа арестован, но он ни в чем не виноват». И несмотря на это его приняли. В клубе был рояль. Я договорилась с учительницей музыки, и Оля брала уроки. Когда было холодно, играла в перчатках. В Красной Горке жила в ссылке настоящая англичанка. Звали ее Мэри Максимилиановна. Она была женой английского дипломата в Ленинграде. После его смерти в 1934 году она не успела уехать в Англию и попала в ссылку вместе со всеми нашими дворянами, «убийцами Кирова». Она говорила, что только четыре человека за ее многолетнюю практику были такими способными, как Олечка. Я с ней тоже договорилась, и Оля и Леня брали у нее уроки английского. Я не хотела делать никакой скидки на трудности. Военные сводки были ужасны, но все-таки нас не бомбили, мы были далеко от фронта. Хотя башкиры и ждали немцев, мы не верили. Помню, к ноябрьским праздникам пошли в лес за калиной. Я хотела сделать тогдашнее варенье – парить свеклу с калиной. Погода была чудесная. Мы рвали калину с разных сторон куста. Вдруг Леня сказал: «Какая же ты у нас красивая, мама». Сказал так тепло, что я до сих пор вспоминаю с радостью. Оля ничего мне не давала делать. Мыла полы, кормила козу и поросят, купала поросят. Последнюю зиму у нас было два поросенка. Они так привыкли к Оле, что, когда она учила уроки, они лежали у нее в ногах. Они были очень чистоплотные. Помню, как однажды летом я возвращалась с работы домой. Из окна Оля увидела и побежала мне навстречу, золотые волосы развевались, босиком. А за ней коза, два козленка и поросята, вниз под горку к мостику. Сейчас эта картинка у меня в глазах. Мне кажется, что детям у меня было лучше, потому что Оля все делала с песней. И я бабушке написала: «Моя певунья дочка». А бабушка удивилась и написала, что не знала, что Оля может петь.

Переписка с Леней-мужем не прекращалась. Однажды я получила от него странное письмо: начинается зима, навигация кончается, письма доходить не будут, зиму не пиши. Я ответила, что если у него появилась женщина, я не возражаю, но только в лагере. А после лагеря чтобы и не думал. Настроение мое от этого всего не повысилось.

А война подобралась и к нам. Леня получил повестку. Это был декабрь 1942 года. Ему было ровно семнадцать лет, он был в десятом классе. Мы с ним решили, что он должен досрочно окончить школу. Он поговорил с директором. Тот дал согласие, и Леня сидел и занимался целый месяц. Меня все ругали – сына, может быть, убьют, и погулять не дает напоследок. Я сказала: «Я родила его для жизни, а для жизни нужен диплом». Диплом ему выдали, одни «отлично». Экзамены он, конечно, держал. Самый забавный экзамен был по английскому. Экзамен он сдавал комиссии. Когда ждали кого-то из комиссии, англичанка говорила с Леней по-французски (она по-французски говорила лучше, чем по-русски, а Леня французский еще не забыл). Комиссия решила, что он так свободно говорит по-английски, и поставила «отлично». Я ему приготовила новые ватные брюки, телогрейку, связала шерстяные носки, приготовила котомку. Второго февраля 1943 года он должен был явиться в военкомат. Получил хлеб и оставил нам половину. Я думала, что это ему выдали на дорогу, и согласилась взять. И до сих пор чувствую свою вину перед ним, так как хлеб выдали на какой-то большой срок. И ему пришлось менять часы и еще какие-то вещи на хлеб. Попал он к уголовникам, выпущенным на фронт. Общество было малоприятное. Провожали его целый день. Такая была канитель в военкомате. В конце дня погрузили их вещи на сани. Кто половчее, пристроился тоже, а Леня, долговязый, худой, выше всех ребят-башкир на целую голову, долго маячил по дороге как мачта. Их довезли до соседней деревни и остановились на ночлег. Я лежала на кровати еле живая от усталости, от волнений. Вдруг открывается дверь. Ленькин голос: «Что бы поесть». Я сказала, чтобы взял в печке. Сама встать не смогла. Он сказал: «Боюсь опоздать». Он прибежал, чтобы еще раз повидаться со своей девушкой, одноклассницей. Он быстро что-то поел, и последние его слова были: «Эх, люди! Козу не загнали». По-моему, в голосе были слезы. Поэтому он ко мне не зашел, а я не встала. Долго это меня мучило, что я не встала. Расстались мы с ним на пять лет. Ушел мальчиком. Еще когда я его вечером последний раз кормила и положила ему свеклу, тушенную с калиной, так он с таким смаком языком вылизал это блюдечко, что я посмотрела и сказала: «Ну и солдат!» Потом стали приходить треугольники писем: «Дорогая мамча (сокращение от мамочки). Я жив и здоров, чего и вам желаю. Целую. Леня». Мое утро после этого начиналось с того, что черная тарелка радио над моей кроватью говорила «…слава героям, павшим…». Сердце замирало, и с этой зарядкой я шла на работу. Я уже меньше беспокоилась о муже, чем о сыне.