Моя жизнь

Так и жили. Друзья и знакомые из СССР не приезжали. Торгпредовские работники общались между собой, а мы были как-то в стороне и ничего не знали, что творилось в СССР. Думали, что раз читаем газеты, значит, мы информированы. Остальные были более осведомлены, как мне потом пришлось убедиться. А между тем к нам протягивались уже щупальца. Мы жили светло и радостно и вины за собой не чувствовали, не были ни в чем виноваты перед советской властью, преданы были ей и поэтому не чувствовали этих щупалец. Когда Леню позвал к себе торгпред и сказал, что Леня должен ехать в командировку в Москву, Леня несколько удивился, что повод был какой-то не совсем ясный, но уехал с уверенностью, что скоро вернется, а я спокойно осталась одна с детьми. Я почувствовала, что меня как-то сторонятся, но занята была своими делами, не придавала никакого значения. Однажды я вошла в комнату, в отдел киношников, и увидела, что лица как-то изменились. Потом все сделали обычный вид, только Хаскин сказал: «Взявшийся за перо от пера и погибнет». У меня что-то кольнуло на душе, но не очень. Потом ко мне зашел торгпред. Никого в приемной не было. И он как-то неловко мне говорит: «Вы знаете, что Пашуканис арестован, что почти весь институт арестован». Я сказала: «Доказывать, что ты не верблюд, трудно, но что поделаешь?» Для меня было ново его сообщение. Я до сих пор не могу понять, что он думал: что я испугалась и останусь во Франции? Не знаю. Только это был единственный человек, что как-то подумал о нас. Это был Двойлацкий.

Я забеспокоилась, но рассуждала так. Нас там не было более двух лет. Может быть, впали в какой-то «уклон». Поэтому всех забрали, но ведь Лени там не было, чего же за него беспокоиться? Скоро я получила письмо от Лени, что его оставляют в Москве, чтобы я собиралась домой, а в письме он еще написал: получишь расчет, купи себе черно-бурую лису. Письмо было с оказией, и, видно, много народа его прочитало, потому что Хаскин кому-то сказал, я случайно слышала: «Подумайте, пишет про лису». Я подумала: «Почему бы мне не носить лису, его же жена носит». Я быстро собралась, мне никто не помогал, это тоже было странно, но я не огорчалась. Получила деньги, купила не лису, а пальто детям и еще всякие полезные вещи. Упаковались. Билеты купило торгпредство, и какой-то молодой человек, не очень любезный, помог принести вещи в вагон и сказал, отдавая мне билеты (купе было четырехместное, нас было трое, на четвертом висела бумажка «занято!»): «У вас все купе, никто к вам не сядет». Я опять подумала: «Вот как о нас заботится торгпредство». В соседнем вагоне уезжал кто-то из советских. Там провожали с цветами, было почти все торгпредство. В сторону моего окна, у которого я стояла, ни один человек не повернулся. А ведь это все были люди, с которыми я больше двух лет встречалась, которые уважали Леню. Подбежала одна женщина, от которой я приняла в свое время библиотеку, протянула мне цветок и скорее убежала. На лице ее были решительность и ощущение совершенного подвига. Что никто больше не подошел, меня не удивило. Значит, кто-то более приятный и более интересный уезжает. А вот лицо этой женщины меня смутило, но дорожные заботы с ребятами опять меня успокоили.