Моя жизнь

Доехали до Берлина. Первая остановка. Без стука распахивается дверь купе. Входят трое, все в ремнях, с каменными лицами. Руки выбрасывают хором: «Хайль Гитлер». Я, сидя: «Здравствуйте!» – «Ваш паспорт». Даю свою красную «паспортину»[95]. Смотрит, дает обратно. Дверь захлопывается. Дети сидят окаменевшие, с огромными глазами. Думаем, все кончено, радуемся. Дверь без стука расхлопывается. Входит гражданское лицо в довольно потрепанном пальто, без «хайль», без «здравствуйте». «Паспорт». Даю. «Вы с собой во Францию провозили девочку и мальчика?» – «Да». Паспорт забирает, дверь закрывается. Поезд двигается. Что же делать, ведь без паспорта человек не гражданин! Беспокоюсь. Однако поезд еще раз останавливается. Дверь расхлопывается, входит тот же субъект: «Вы везли туда девочку и мальчика, а обратно вывозите двух мальчиков!» Думаю: что ему надо? Какое ему дело, что и кого я вывожу и ввожу во Францию? Однако вспоминаю, что я знаю немецкий достаточно, чтобы его понять, и уже раздраженно говорю: «Дас ист айне мэдхен!»[96] Тогда он успокаивается и отдает мой паспорт. (Дело в том, что Оля была стрижена после болезни, и он подумал, что это мальчик.) Мы уже полноправные граждане. Поезд движется, на этот раз окончательно из Германии. На душе облегчение. Дальше Польша с ее павильонами, иконками, крестиками, книжечками религиозного содержания. Ложимся спать. Утром остановка в пограничной станции. Дети одеваются и выходят в коридор. Я прибираю купе и готовлю завтрак. Вдруг входит Оля, задумчивая, удивленная, и говорит: «Мама, посмотри туда, они все серые». Действительно, было серое хмурое утро, серый вокзал, серый перрон, много каких-то женщин в платках и телогрейках, мужчин в телогрейках. Все было серое, и, главное, угрюмые лица. Все-таки на душе потеплело: хотя и убогое, да свое. Почему нас не отправили сразу с Леней? Потом я поняла, какая это была «мудрая» тактика тех людей, которые трудились не покладая рук, очищая ряды партии от порядочных людей. Заферману велели рассчитаться и ехать домой с семьей, он был достаточно информирован и понял недоброе. Ему устроили пышные проводы, он на одном парижском вокзале сел, на другом вышел. Этого не случилось с нами. Устроили якобы командировку. Торгпреда превратили в конвоира. Леня потом говорил: «Я не мог понять, почему он все время чувствовал себя передо мной каким-то виноватым». Ничего не поделаешь – партийная дисциплина. Потом я поняла, почему меня отправляли отдельно. Билет мне не давали до вагона, словом, убедились, что я еду домой. Если бы они знали, что даже тогда, когда нам было бы известно, что с нами будет, мы бы все равно поехали домой, тем более чтобы оправдаться в возведенном на нас обвинении. Мы были еще наивны и верили в справедливость.

К Москве мы подъехали уже весело. Встали в дверях вагона, ребята впереди, я взяла на руки куклу Жаклину. Встречали нас много народа – все Флоренские и еще кто-то, не помню. В первый момент они подумали, что я привезла еще одного ребеночка, потом поняли и засмеялись моей шутке. Как только мы сошли с лесенки вагона, Леня, не дав мне ни с кем поздороваться как следует, потащил меня в сторону. Ребятами и вещами занимались остальные. Леня был до крайности встревожен: «Пашуканиса арестовали, весь институт почти целиком тоже». Мое присутствие его, как всегда, немного успокоило. Я говорила что-то вроде того, что мы же ни в чем не виноваты. Рассказы о том, как мы доехали, как-то отвлекли его от тревог. Приехали домой, распаковали вещи, раздали всем подарки. Начиналась тяжелая, тяжелейшая полоса нашей жизни.

Первые впечатления. Пошла утром в магазин за хлебом; прошу белого хлеба, дают какой-то серый. Я говорю: «Я прошу белого». – «А что, не видишь, чего тебе дали?» Я говорю: «Сколько платить?» – «Видали такую, не знает, почем хлеб!» Еле унесла ноги. Вообще со мной было странное, я занавесила окна – боялась смотреть на улицу, боялась оставаться дома без Лени. Он еще не работал и ходил по всяким делам по учреждениям. Я ходила с ним и ждала его во дворах, в скверах. До часа ночи мы не спали и слушали, не остановится ли автомобиль около нашего дома. Половина дома (это был кооператив научных работников) была арестована. Дом правительства у Каменного моста был очищен чуть не полностью. Пошли мы к одному нашему знакомому по Парижу – Урманову. Он был какой-то внешторговый чиновник, очень симпатичный человек, женатый на немецкой коммунистке Марлен. Они тоже только что приехали из Франции. Марлен в Париже нас обучала писать на пишущей машинке, а он, кажется, занимался экспортом леса. По приезде они получили роскошную трехкомнатную квартиру. Чистота у них была немецкая. В трех комнатах у них стояло несколько вещей (мебель, привезенная из Парижа). Было пустынно. На кровати лежал запеленатый грудной ребеночек. У них было настроение ужасное. Марлен с отчаянием, ломая руки, говорила: «Зачем я за ним поехала сюда?» Он бегал по комнате растерянный с ощущением своей беззащитности. «Леонид, что будет?» Потом они оба исчезли совсем.