Моя жизнь

На коллоквиуме по истории речь шла главным образом о развитии европейской научной мысли. Руководил им профессор Хишам Шараби, выходец из Ливана, блестящий, всесторонне образованный ученый, страстно преданный делу борьбы палестинского народа. Курс, рассчитанный на четырнадцать недель в семестр, насколько я помню, посещало четырнадцать студентов, собиравшихся раз в неделю на два часа. Набор рекомендованных книг был одинаков для всех, однако на каждом занятии за обсуждение отвечал кто-то один, делая десятиминутный доклад, посвященный книге данной недели. Форма этого доклада могла быть любой — резюме, изложение центральной идеи книги или обсуждение ее наиболее интересных аспектов, — но выходить за временные рамки никто не имел права. Шараби был уверен, что, если вы не справились с задачей, значит, не поняли прочитанного, и строго следил за соблюдением этого правила. Исключение он сделал лишь однажды — для студента, специализировавшего в области философии. Это был первый известный мне человек, употреблявший слово «онтологический», которое, как я думал, означало что-то из сферы медицины. Выступление этого студента заняло намного больше десяти минут, а когда он наконец выдохся, Шараби посмотрел на него своими большими выразительными глазами и сказал: «Будь у меня пистолет, я бы тебя пристрелил». Ни больше ни меньше. Я представлял книгу Йозефа Шумпетера «Капитализм, социализм и демократия». Не знаю, насколько удачным было мое выступление, но я старался говорить простыми словами и, хотите верьте, хотите нет, уложился в девять с небольшим минут.

Большая часть осени 1967 года ушла на подготовку к ноябрьской конференции по проблемам Атлантического сообщества (CONTAC). Поскольку я был председателем девяти семинаров CONTAC, в мои обязанности входило размещение делегатов, распределение тем докладов и поиск экспертов для заседаний, число которых достигало восьмидесяти одного. Джорджтаун приглашал студентов из Европы, Канады и США на цикл семинаров и лекций, на которых анализировались проблемы, стоящие перед сообществом. Мне уже доводилось принимать участие в такой конференции двумя года раньше, и тогда сильнейшее впечатление на меня произвел один курсант Уэст-Пойнта — Уэс Кларк, выходец из Арканзаса, лучший учащийся и стипендиат Родса. В то время у нас были довольно напряженные отношения с некоторыми европейскими странами, выступавшими против войны во Вьетнаме, однако из-за значения НАТО для европейской безопасности во времена холодной войны, о серьезной конфронтации речь, конечно, не шла. Конференция прошла с большим успехом, в немалой степени благодаря хорошему подбору участников.

В конце осени папе опять стало хуже. Опухоль увеличивалась, и было очевидно, что ее рост не остановит никакое лечение. Какое-то время он провел в больнице, но ему хотелось умереть дома. Он убедил маму, что не стоит отрывать меня от учебы, поэтому они не сразу сообщили мне о его состоянии. Однажды папа сказал: «Пора». Мама послала за мной, и я тут же приехал домой. Я знал, как плох папа, и лишь надеялся, что он узнает меня и я смогу сказать ему, что люблю его.

К тому времени, когда я приехал, он поднимался с постели только для того, чтобы добраться до ванной, да и то с посторонней помощью. Папа сильно похудел и был очень слаб. Каждый раз, когда он пытался встать, его колени подгибались; он походил на марионетку, управляемую нетвердой рукой. Ему, похоже, нравилось, когда мы с Роджером ему помогали. Все, что я теперь мог сделать для него, — это проводить до туалета и обратно. Он относился к происходящему с юмором, посмеиваясь и приговаривая: «Ну и влип же я, поскорее бы все это закончилось». Когда папа ослаб настолько, что уже не мог ходить даже с посторонней помощью, ему пришлось пользоваться судном. Его страшно раздражала необходимость проделывать эту процедуру на глазах у добровольных сиделок — подруг матери, предложивших ей свою помощь.