Моя палата

   Орхидея опустошила кишечник. Между ее ног лежало свидетельство того, что внутри ее организма проходят процессы пищеварения. Она продолжала сидеть в той же позе, глядя прямо в его затуманенные остекленевшие глаза. Через полминуты она поднялась, спрыгнула на пол и подошла к нему. Ее рука прикоснулась к его редкой щетине. Она поднялась на носочки и поцеловала его, царапаясь о грубый пластырь. Но губы Степана не ответили ей, безжизненно обтягивая зубы.

   Она повернулась и быстро оделась, окутывая тело казенной ветхой тканью. Бросив на него короткий взгляд, девушка взяла его за руку и вывела из палаты, закрыв за собой дверь. Она провела его до койки и усадила на ней, а сама, затянув на себе халат, ушла куда-то в другой конец коридора, хлопнув там дверью.

   Прошло несколько длительных минут, о которых Степан ничего не помнил. Очертания ее фигуры вскоре выплыли из сумрака, она оказалась в том месте, на котором был сфокусирован его взгляд. Орхидея подошла к нему и прикоснулась к его голове. Степан поднял глаза на нее, но не знал, что и как нужно сейчас сказать. Она сказала первой:

   – Ты помнишь?

   Степан кивнул.

   – Ты помнишь, что обещал?

   Степан кивнул несколько раз. Орхидея поджала губы.

   – Иди на ужин. Тебя там ждут.

   Она отвернулась и быстро прошла в свою палату. Дверь за ней закрылась. Степан остался в том же положении и продолжал так сидеть еще очень долго. Он то закрывал, то открывал глаза, то шумно дышал, то задерживал дыхание на целую минуту. И вряд ли бы кто-то сумел вывести его из ступора в этот момент.

   Спустя какое-то время Степан, повинуясь щелкнувшему внутри головы выключателю, поднялся на ноги и побрел по коридору в сторону поста. Он пустыми глазами изучал убегавшие из-под ног тени, даже не стараясь "наступить им на хвосты". За поворотом его встретила уже забытая им обстановка строгой больницы, "правила которой хранились на лицах персонала и блюлись им же". Ощущая, как силы медленно улетучиваются из его тела, словно воздух из пробитой автомобильной покрышки, он старался держаться ближе к стенам, постепенно обмякал и опускал свой горизонт все ниже и ниже. Вскоре он не видел ничего выше человеческой талии, прекратил узнавать людей и делить их по какому-либо принципу.

   На посту скопилось множество людей. Весь тот шум, который они производили, для Степана свелся в бесполезную воробьиную ругань на ветке разлапистого дерева где-то за окном. Должно быть, кто-то что-то у него спрашивал, но он не смог вычленить эти вопросы из общего гула, а потому просто не реагировал ни на что. Ему досталось свободное место у стенки, и он поспешил занять эти сорок сантиметров блестящей краски, прижимаясь к ней плечом и головой. Он разглядывал собственные ноги, которые с высоты его роста казались тощими ходулями, тер живот, сухими губами перебирал вылетающие изо рта звуки, звуки, которые Орхидея назвала песней. Этот мотив вновь прилип к его гортани, не давая другим звукам возможности родиться. Он стоял в коридоре, прижавшись лицом к стенке, хрипло подвывал и пошатывался в такт этой "музыки".

   Ирина Михайловна, взглянув на него, решила, что паренек окончательно рехнулся после того, как она устроила ему скандал. Она представила, как Тамара и Егор свидетельствуют перед Федором Никитовичем, обвиняя ее в том, что состояние пациента резко ухудшилось. Проклиная все на свете, она поднялась со своего кресла и подошла к Степану, расталкивая локти других пациентов.

   – Степан, вы меня слышите? – она тронула его за рукав.

   Степан не ответил ни жестом, ни взглядом, ни словом. Он все так же терся лбом о стену.

   – Вот вам и самый здоровый в мужском... Батюшки-и-и-и! – произнесла она на вдохе и вернулась к своему посту.

   Она почему-то достала из внутреннего кармана аккуратно сложенные купюры и пересчитала полученный сегодня аванс. Медсестра попыталась прикинуть, сколько могло бы стоить молчание Тамары и Егора, их немое свидетельство того, что намерения у Ирины Михайловны были самые благие. Но она никогда не давала взяток, и понятия не имела, сколько стоят подобные предложения. Спрятав деньги, она косилась на дергающегося Степана, а когда дежурные дали отмашку, что мужчины могут идти в столовую на ужин, бросилась к нему и участливо проводила к месту приема пищи. Она усадила его на первое же свободное место, юркнула за раздаточные столы и вынесла оттуда тарелку с праздничной картошкой и такой же праздничной отбивной. В другой руке она несла чашку теплого молока. Степан безучастно смотрел на поставленную перед ним еду, но она казалась ему отгороженной от него толстым матовым стеклом. Ирина Михайловна постояла около него, затем наклонилась и громко сказала в ухо:

   – Степан, ваша еда перед вами! Ешьте!

   Степан рефлекторно кивнул, но руки его так и остались лежать на коленях.

   – М-да... – начиная раздражаться, пробормотала Ирина Михайловна.

   – Михайловна, что там такое? – раздался вопрос поверх голов со стороны раздаточных столов.

   Ирина Михайловна махнула рукой и ответила:

   – Безнадежный!..