Мой Сталинград

Офицеры усаживались в один ряд на нарах – не более шести человек. Руководитель соревнования в маленькую баночку наливал двадцать пять граммов чистого спирта. И ты, соревнующийся, должен был опрокинуть ее в рот и, не запивая водой, назвать всех сидящих в блиндаже не только по имени-отчеству, но и по воинскому званию. Победителем объявлялся тот, кто, при соблюдении всех правил, назовет всю шестерку. Но победителей не было вовсе, потому что редко кому удавалось дойти до четвертого. Обычно человек начинал задыхаться и кашлять на втором из сидящих, а потом капитулировал, бешено схватывая стакан с водой. При этом все остальные подымали такой хохот, что, если б могли, стены блиндажа содрогнулись бы. Но они не могли, потому что их не было вовсе, стен: блиндаж был вырублен в земле так, что представлял глубокую и просторную пещеру, где боевые командиры могли порезвиться и дать волю своей фантазии. Не мог остаться в стороне от такой жестокой, в общем-то, игры и Миша Лобанов. Но первая же капля спирта отчего-то попадала ему в дыхательное горло, и бедняга, покраснев до синевы, начинал бурно кашлять, пытаясь поскорее подхватить стакан с водой и погасить синий огонек, вырывавшийся из его рта. А ведь ему, Мише, так хотелось стать чемпионом и удивить всех! Не стал. И, откашлявшись, решительно объявил:

– Довольно. Хватит, порезвились, и довольно. Лавочка закрывается. А вы, товарищ старший лейтенант, не обижайтесь, – обратился он к обескураженному пэтээровцу, – а поищите для своих забав другое место!

Но офицерам показалось, что Миша пошутил, и, дождавшись следующей ночи, они вновь припожаловали к нему, но, правда, гораздо позднее, когда Лобанов уже спал. Бесцеремонно растолкали. Миша подскочил, забрал испуганно:

– Опять пить?! – и... заплакал.

И вот только после этого «вечеринки» прекратились. Но, может быть, еще и потому, что южному флангу сталинградского фронта, то есть нашей 64-й армии, приказано во что бы то ни стало, чего бы ей это ни стоило, активизировать боевые действия, вести их и днем и ночью. И тогда все поняли, хотя не говорили этого вслух: назревает что-то очень серьезное, из ряда вон выделяющееся. Мы еще раньше удивились тому, что стрелковый корпус выдвигался, чтобы перейти в наступление у Купоросного, прямо днем, на виду у противника, хотя должен был бы это делать ночью. К чему бы это?

«К чему бы это?» – этими же словами Кузьмич заключил свой рассказ о второй истории, услышанной им в Бекетовке во время его поездки в тыловые подразделения по старшинским надобностям. Там он повстречал одну женщину, пробравшуюся каким-то образом сюда к своей сестре за целых двести пятьдесят верст из того села, откуда прибыли добровольцами в нашу дивизию медсестра Надя и ее юная односельчанка Валя-Сероглазка. Так вот... женщина рассказывала, что с левого берега Волги какую уже ночь переправляются войска, солдаты стучат во все избы, чтоб переночевать, а на рассвете отправляются дальше, куда-то на северо-запад. «И нету им, милая, числа, тем солдатикам! – восклицала, всплескивая руками, родственница. – И хоть бы крошку какую взяли! Уходя, тебе ищо оставят на столе банку консервов, тушенки мериканской, страсть какой скусной! Ну а ты-то как, Пелагея, с твоим малым? Голодаете, поди?» «Да нет, сестрица, красноармейцы тоже нет-нет да и подбросят то кусочек хлебца, то сахарку. Беда в другом, – пожаловалась младшая. – Сынка моего ребятишки прямо-таки со свету сживают...» «Да за что же они так?» «За што, за што?.. Да все за то же!.. Вздумалось моему дурачку мужу, царство ему небесное, назвать новорожденного не по-нашему, не по-русскому, а по-немецки – Адольфом. Теперь как увидют его ребятишки, так и орут: „Гитлер! Гитлер!“ Ну а он в слезы! Да и то сказать, откуда бы это муж знал, что где-то этот злодей, людоед такое имя носит?!»

Кузьмич помянул о маленьком Адольфе так, мимоходом. А вот войска, которым, по словам бабы-путешественницы, нету числа и которые переправляются с левого на правый берег Волги против большого села в двухстах пятидесяти километрах южнее Сталинграда и направляются оттуда на северо-запад, очень даже заинтересовали старого вояку, который, пряча, сохраняя догадку при себе, спросил меня: «К чему бы это?»

Хотелось и мне задать этот же вопрос Воронцову, замполиту нашего полка, и я ждал лишь момента, чтобы сделать это. А теперь терпеливо прослушав все, что поведал мне Кузьмич, проводив его, я вернулся к товарищам, чтобы угостить их на прощание Кузьмичевым подарком.

После того как угостились, Василий Зебницкий попросил как-то уж очень трогательно:

– Ты уж заглядывай к нам!

– Ну а как же! Обязательно.

– Все так говорят. А уйдут...

– Да что с тобой, в самом деле?

– Да это я так. Не обращай внимания.

– Может, дома что? – на всякий случай спросил я.

– Да нет. Дома все хорошо.

А Николай Соколов, взявший за правило подтрунивать над Зебницким, называя его «угрюмым женатиком», не удержался и сейчас, чтобы не поддеть Базиля:

– А ты что, Михаил, разве не знаешь, что Вася наш страшный зануда?