Мой Сталинград

Мои друзья стояли рядом и тоже молчали. Потом, не сговариваясь, сцепившись руками, обнялись. Все четверо. Воронцов при этом развел свои руки так широко, будто хотел обнять всех сразу, в том числе и себя. Вдруг в засветившихся его глазах мы увидели, что он хотел, но не мог сообщить нам, должно быть, очень важное и радостное, но вовремя спохватился, сделал над собой усилие и удержал рвущиеся наружу мысли в себе, сохранив их таким образом неизреченными. Воронцов даже вспотел, испугавшись того, что чуть было не проболтался. Мы это поняли и не домогались выудить из него тайну, которую он обязан строжайше хранить. Но была ли она для нас такой уж тайной?! Ведьмы тоже могли слышать, сопоставлять, обобщать увиденное и услышанное и делать наконец свои выводы, как, видно по всему, сделал их для себя Кузьмич из простой бабьей болтовни о переправе наших войск южнее Сталинграда. Он хоть и спрашивал себя: «К чему бы это?» – а сам-то, старый хитрец, уже знал, как и к чему. Майор уже оправился от испуга, даже повеселел, но это уж больше оттого, наверное, что приберег для меня, во всяком случае, большую и весьма радостную новость: в канун праздника для двенадцати человек из нашей дивизии вышло награждение – первое за время сталинградских боев. И среди этих двенадцати счастливчиков был и я. Медаль «За боевые заслуги», полученная мною, оказалась самой дорогой наградой. Ни два ордена Ленина, ни тоже два ордена Красной Звезды, ни еще два ордена Отечественной войны II степени, ни множество других орденов и медалей, полученных мною на войне и после войны, не могли ни умалить, ни приглушить в долгой жизни моей вот это. И не только потому, что она была первой, а главным образом потому, что выплавлялась в огне сталинградских сражений и является родной сестрой медали, которая так и называется: «За оборону Сталинграда», и лежат они у меня теперь особицей, рядышком, как две сестры.

Сообщив мне это и передав выписку из Указа, Воронцов опять обнял – сперва меня одного, а потом и моих друзей.

– А нас-то за что? – смутился Зебницкий.

– А вас авансом...

15

Перед 7 ноября наша «Непромокаемая и Непросыхаемая», как и полагалось перед большим праздником, прихорашивалась. Во всех ее четырех полках и в отдельном учебном батальоне, тоже приравненном к полку и занимавшем свои боевые позиции на левом фланге дивизии, в ближних балках соорудили бани, вырыв для них глубокие и просторные ямы с перекрытием в три наката. И что особенно важно – решено дать смертельный бой вшам, этим не вооруженным ни автоматами, ни пулеметами, но не менее страшным врагам, чем гитлеровцы.

Орудие для массового истребления зловредных насекомых было до смешного простое и примитивное, подтверждающее лишний раз справедливость известного изречения: все гениальное просто. Трудно теперь сказать, кто первый изобрел его, это орудие, кому выдавать патент, но в нашей 29-й стрелковой дивизии массовое его производство развернулось лишь в самом конце октября 1942 года. Но еще раньше его освоили в минометной роте Усмана Хальфина. Вернее всего было предположить, что идея, положенная в основу изобретения, очень понравилась, прежде всего, старшине роты, то есть опять тому же Кузьмичу. Он выпросил у своих друзей в Дивизионном обменном пункте, куда хорошо знал дорогу, одну большую железную бочку, там же выбил у нее с одного конца крышку, которую заменил деревянной, хорошо подогнанной, чтобы закрывалась поплотней. Умельцы, а они всегда найдутся среди тыловиков, выпилили еще один деревянный круг, поуже верхнего, сделали его таким, чтобы он свободно входил в бочку, предварительно просверлив в нем как можно больше маленьких дыр. Действие готовой «вошебойки» было испытано Кузьмичом на месте сооружения. Бочка была поставлена на кирпичной кладке, в нее налили на два вершка воды, на воду погружен дырявый круг, на круг этот Кузьмич уложил свое белье и одежду, поскольку был уверен в наличии там достаточного количества этих трудно уловимых кровопийц. Его примеру тотчас же последовал Зельма – пуля, с которой повару суждено будет повстречаться, еще покоилась в обойме немецкого снайпера, о чем Зельма, конечно, не знал. Теперь же обладатель хитрого сердца, умудрившегося расположиться в необъятной грудной клетке повара не с левой, а с правой стороны, с каким-то ожесточением, с остервенением даже срывал с себя решительно все, что на нем только было. Срывал и погружал в бочку с полнейшим к ней доверием. Подложив под эту вшивую душегубку несколько сухих поленцев и плеснув на них керосину для быстрого возгорания, Зельма бестрепетной рукой поднес к ним спичку. Сухие поленца мгновенно вспыхнули, кремация паразитов началась. Совершенно голый, Зельма не обращал никакого внимания на женщин из прачечной, которые проходили мимо и взвизгивали при виде претолстого обнаженного мужика, что-то мудрившего у железной бочки. Пораженные неожиданным этим зрелищем, не в силах победить в себе женское любопытство, прачки невольно задерживались, а самая смелая из них не удержалась от того, чтобы не подать своего голоса: