Мои

Страх смерти сопровождает каждого на протяжении всей жизни — у творцов приступы страха исчезнуть выливаются в приступы творческой энергии. Поздний рассказ Толстого «Записки сумасшедшего» повествует об ужасе, который охватывает человека перед смертью. Он долго работал над ним, возвращаясь к нему снова и снова на протяжении многих лет, но текст так и остался незаконченным. Чтобы изобразить ужас, Толстой прибегает к чисто графическим средствам: «Я пробовал думать о том, что занимало меня: о покупке, об жене — ничего не только веселого не было, но все это стало ничто. Все заслонял ужас за свою погибающую жизнь. Надо заснуть. Я лег было. Но только что улегся, вдруг вскочил от ужаса. И тоска, и тоска, такая же духовная тоска, какая бывает перед рвотой, только духовная. Жутко, страшно, кажется, что смерти страшно, а вспомнишь, подумаешь о жизни, то умирающей жизни страшно. Как-то жизнь и смерть сливались в одно. Что-то раздирало мою душу на части и не могло разодрать. Еще раз прошел посмотрел на спящих, еще раз попытался заснуть, все тот же ужас красный, белый, квадратный».

«Записки сумасшедшего» были опубликованы посмертно в 1912 году, через год Малевич начал писать свои знаменитые квадраты.

В записях Толстого можно встретить бесчисленные размышления о неизбежности и желательности смерти.

Мысли об уходе, размышления о смертности человека — нити, из которых соткана вся ткань его жизни. Только осознав, насколько его жизнь была сознательной и отчаянной подготовкой к единственному, последнему моменту, становится понятным все его «странности», «отказы», «бунты». В сущности, бунт Толстого против природы, против самой жизни был ни чем иным, как бунтом против смерти, против неизбежного конца.

6 октября 1863 года он записал в дневнике: «Я собой недоволен страшно. Я качусь, качусь под гору смерти и едва чувствую в себе силы остановиться. А я не хочу смерти, а хочу и люблю бессмертие».

Вся его жизнь — это проигранная битва. Вся его жизнь — это постепенное осознание своего поражения и понимание того, что поражение нужно принять. Единственный способ победить смерть — принять ее. Сила Толстого — в этом осознании и принятии. В этом корни его отказа от ценностей жизни, искусства, всего, что кажется нам важным. Принятие смерти делает жизнь и все, что в ней есть, неважным.

Мы привыкли воспринимать смерть как зло. Нужно быть таким человеком, как Толстой, чтобы утверждать, что смерть — это добро, и поэтому нам не нужно ее бояться.

«Ехал через лес Тургенева, вечерней зарей: свежая зелень в лесу под ногами, звезды в небе, запахи цветущей ракиты, вянущего березового листа, звуки соловьев, шум жуков, кукушка, — кукушка и уединение, и приятное под тобой, бодрое движение лошади, и физическое и душевное здоровье. И я думал, как думаю беспрестанно, о смерти. И так мне ясно стало, что так же хорошо, хотя по-другому, будет на той стороне смерти… Мне ясно было, что там будет так же хорошо, нет, лучше» (Иван Бунин «Освобождение Толстого»).

26 ноября 1906 года, в день смерти любимой дочери, Толстой записывает: «Сейчас, час ночи, cкончалась Маша. Странное дело. Я не испытывал ни ужаса, ни страха, ни сознания совершающегося чего-то исключительного, ни даже жалости, горя. Да, это событие в области телесной и потому безразличное. Смотрел я все время на нее, как она умирала: удивительно спокойно. Для меня — она была раскрывающимся перед моим раскрыванием существо. Я следил за его раскрыванием, и оно радостно было мне. Но вот раскрывание это в доступной мне области (жизни) прекратилось, то есть мне перестало быть видно это раскрывание; но то, что раскрывалось, то есть. "Где? Когда?" — это вопросы, относящиеся к процессу раскрывания здесь и не могущие быть отнесены к истинной, внепространственной и вневременной жизни».

Для Толстого смерть — это не разложение тканей, не гниение любимых людей, а спасение, настоящее «раскрывание» человеческого существа, необходимый ответ на важнейший вопрос жизни.

Вот еще запись в дневнике в последний год жизни: «Лежал, засыпая; вдруг точно что-то оборвалось в сердце. Подумал: так приходит смерть от разрыва сердца, и остался спокоен, — ни огорченья, ни радости, но блаженно спокоен; здесь ли, там ли, — я знаю, что мне хорошо, — то, что должно, — как ребенок на руках матери, подкинувшей его, не перестает радостно улыбаться, зная, что он в ее любящих руках».

Жизнь как момент волнения и ужаса ребенка, подброшенного в воздух. Мгновение проходит, и мы возвращаемся в любящие руки.

***

От Толстого-писателя ждали непогрешимости пророка, от Толстого-учителя — бескомпромиссности моралиста, от Толстого-проповедника — чтобы он подал пример праведной жизни. А он сам сомневался во всем мире, в себе и в Боге. Его секретарь Булгаков вспоминал: «Как раньше я любил Евангелие, так теперь я его разлюбил, — сказал мне Лев Николаевич за четыре месяца до смерти».

Он был плохим «толстовцем».