Мои

В школе на переменках я прятался с книгой в раздевалке среди пальто от одного моего мучителя из старшего класса. Он был лопоухий, весь в противных прыщах, и его травили однокашники — ловили по углам и хлопали ладонями по ушам. Он на переменках скрывался от них, находил меня и каждый раз — хлоп мне по ушам.

Помню, что я прочитал, как средневековый шут издевался над своим королем-тираном: задавал каверзные вопросы и оставлял того каждый раз в дураках. Один раз я решил проучить моего врага и приготовил ему очень каверзный вопрос, но не успел даже задать его, как получил по ушам.

Так философы, религиозные мыслители, писатели всю жизнь задают каверзные вопросы смерти, но каждый рано или поздно получает от нее по ушам.

Толстой за несколько недель до смерти записывал в дневнике: «Машины — чтобы сделать что? Телеграфы — чтобы передавать что? Школы, университеты, академии — чтобы обучать чему? Собрания — чтобы обсуждать что? Книги, газеты — чтобы распространять сведения о чем? Железные дороги чтобы ездить кому и куда? Собранные вместе и подчиненные одной власти миллионы людей для того — чтобы делать что?» Все это звучит очень наивно. Но это толстовская наивность с силой землетрясения.

Смерть ударила его по ушам. Но Толстой даже не обратил на это внимания и продолжает спрашивать каждого из нас: «Больницы, врачи, аптеки для того, чтобы продолжать жизнь; а продолжать жизнь зачем?»

***

«Вчера вечером я приехал в Люцерн и остановился в лучшей здешней гостинице, Швейцергофе». Так начинает Толстой рассказ «Люцерн».

Случайная встреча с уличным музыкантом на набережной заставляет взяться за перо и записать один из лучших текстов мировой литературы.

Весной 1857 года Толстой едет в Европу путешествовать. Ему 28. Время найти себя.

Изначально Швейцарии в его маршруте не было. Был обязательный для Grand tour русского аристократа Париж. Неожиданно для всех парижских знакомых и самого себя он срывается и бежит на Женевское озеро. В начале его швейцарской поездки была смерть. Вернее, казнь. Все началось с гильотины. Утром 6 апреля 1857 года в толпе он наблюдал, как отрубили голову повару Франсуа Ришё, обвиненному в убийстве.

В этот день Толстой пишет своему другу Василию Боткину: «Я видел много ужасов на войне и на Кавказе, но ежели бы при мне изорвали в куски человека, это не было бы так отвратительно, как эта искусная и элегантная машина, посредством которой в одно мгновение убили сильного, свежего, здорового человека. Там есть не разумная [воля], но человеческое чувство страсти, а здесь до тонкости доведенное спокойствие и удобство в убийстве и ничего величественного. Наглое, дерзкое желание исполнять справедливость, закон Бога. Справедливость, которая решается адвокатами, которые каждый, основываясь на чести, религии и правде, говорят противуположное. С теми же формальностями убили короля, и Шенье, и республиканцев, и аристократов, и (забыл, как его зовут) господина, которого года 2 тому назад признали невинным в убийстве, за которое его убили. А толпа отвратительная, отец, который толкует дочери, каким искусным удобным механизмом это делается, и т. п. Закон человеческой — вздор! Правда, что государство есть заговор не только для эксплуатаций, но главное для развращения граждан».

В дневнике записывает: «Толстая, белая, здоровая шея и грудь. <…> Гильотина долго не давала спать и заставляла оглядываться».

Переживание не отпускало, он рассказывал о казни всем кругом. Иван Аксаков пишет из Парижа отцу: «Кто-то посоветовал ему посмотреть казнь. Я и не с его нервами не решался никогда смотреть казнь, а на него вид, как публично зарезывают человека, произвел такое впечатление, что гильотина снилась ему во сне. Ему казалось, что его самого казнят; проснувшись, он высмотрел какую-то царапину на своей шее, страшно испугался, объяснил себе, что это чорт его оцарапал… и он вдруг исчез, и написал уже с берегов Женевского озера…»

Удар гильотины отрубил его предыдущую жизнь.

Все, чем до этого занимался молодой Толстой в жизни, он бросал. Поехал в Казань учиться в университете — разочаровался и не закончил курс. Пытался провести хозяйственные реформы в имении — не получилось. Перед ним открывалась блестящая военная карьера — он вышел в отставку. Так же будет и потом со всем, за что бы он ни брался. Им овладеет педагогический зуд, но так же быстро пройдет. Толстой с головой окунется в горячку общественной деятельности — станет мировым судьей, но уже скоро бросит и это. Единственное, что он не сможет бросить в жизни — несмотря на все попытки — это слово. Он не сможет перестать быть писателем.

Публикация «Детства» в 24 года определила его судьбу. К молодому автору сразу пришло признание и читателей, и коллег.

Свое призвание он принял и был к нему готов. В швейцарском дневнике 11 июля 1857 года им сделана важная запись: «Надо быть смелым, а то ничего не скажешь, кроме грациозного, а мне много нужно сказать нового и дельного».