Моё пост-имаго

Перестал приходить старый почтальон мистер Лейни, а молочник мистер Миллн всякий раз, когда оставлял у порога свои бутылки, старался ретироваться от «жуткой» двери как можно быстрее. Судя по ковру опавших листьев и обрывкам газет у крыльца, которые никто не спешил убирать, даже дворник, мистер Тувиш, обходил, или в его случае, скорее, обметал, их порог стороной.

Марго и прежде не особо общалась с соседями, но сейчас она буквально чувствовала, как они все смотрят, пытаются пронзить любопытными взглядами затянутые занавесками окна, перешептываются между собой, выясняют, что же именно произошло в доме № 24. Даже не выходя за дверь, она ощущала тучу злорадства, которая будто зависла над их крышей. Таковы были Габен и его жители – никакого сочувствия, никакого сопереживания, лишь потаенная радость, что это случилось не с ними.

Даже сестра Марго Джеральдин вела себя с ней так отстраненно, словно они чужие. Явилась к ним домой лишь однажды, спросила с порога: «Это правда?» – и после того, как Марго со слезами бросилась к ней в объятия, отстранилась, развернулась и ушла. Она будто боялась заразиться несчастьем, постигшим семейство Мортон.

За эти дни Марго осунулась и постарела. Бледная, исхудавшая и поседевшая, похожая на призрак, она неслышно бродила по дому, то и дело заглушая рыдания платком.

Калеб ничего не говорил. Он лежал в кровати с закрытыми глазами и забинтованным лицом, и она понимала, что сын до сих пор жив, лишь по изредка поднимающейся при дыхании груди и по тонкому посвистывающему хрипу, вырывающемуся через неплотно сомкнутые губы. Обезболивающие средства доктора Доу вроде бы работали. Марго теперь всегда давала их Калебу заранее: у нее в ушах до сих пор стоял жуткий крик сына, когда действие одного из лекарств прошло.

На третий день доктор вернулся и снял повязки, снял швы. Марго очень боялась того, что ей откроется, когда бинты спадут, но, увидев такое родное и любимое, хоть и бледное лицо сына, она почти сразу же успокоилась. Доктор Доу справился просто замечательно – вряд ли можно было сделать лучше. О случившемся свидетельствовали лишь тоненький красный шрам, нитью протянувшийся по контуру лица, да несколько крошечных шрамиков у губ и в уголках глаз.

– Все, как я и предполагал, – сказал доктор Доу, осмотрев лицо маленького пациента. – Заживление и восстановление все еще продолжаются, но моя работа на этом закончена. Я оставлю вам новый список лекарств…

Он собрал бинты, сложил инструменты в саквояж и ушел.

С того момента, как дверь за ним закрылась, жизнь была готова вернуться в дом № 24 на Каштановой улице.

Средства для заживления ран, как и обещал доктор Доу, действовали довольно быстро, и в скором времени Калеб почти полностью пришел в себя.

Он уже мог сам есть, ходил, двигался. Моргать, правда, было все еще больно – глаза закрывались невпопад, по очереди, веки будто жили своей собственной жизнью: то дрожали и не сдвигались с места, то захлопывались, как крышки чемоданов. Это было довольно странное и пугающее зрелище. Примерно так же дело обстояло и с губами. Всякий раз, как Калеб шевелил ими, они или провисали, или растягивались в неестественной улыбке.

А еще от пилюль мальчик сильно заикался. Он едва мог выдавить из себя целое слово, и на это уходила почти минута. Поэтому вскоре Калеб и вовсе оставил все попытки говорить.

Тихий, молчаливый, задумчивый, он почти не покидал свою комнату, ел очень мало и реагировал, когда к нему обращались, не сразу, словно какое-то время пытался понять, что этим странным людям от него нужно.

Марго как могла пыталась его расшевелить, старалась окружить заботой, но было видно, что его это лишь раздражает. В какой-то момент ей удалось разговорить сына, и он, заикаясь и сбиваясь, признался, что лицо, его старое лицо, кажется ему чужим. Калеб боялся, что, если он резко наклонится или кашлянет, оно отпадет.

Марго хотела его утешить, но он отвернулся и замкнулся в себе, и ей не оставалось ничего иного, кроме как оставить его в покое. Она чувствовала себя совершенно беспомощной, понимала, что произошедшее травмировало Калеба сильнее внутри, чем снаружи, но ничего не могла с этим поделать.

О произошедшем, к слову, не говорили. Совсем. Эта тема висела в спертом воздухе квартиры, пряталась в пыли под кроватями, покоилась в ящичках комодов и гардеробов, но никто не хотел ее поднимать. Мортонам казалось, что, если только заговорить об этом, все вернется, ужас снова поселится в их доме, и они просто не смогут еще раз его пережить.