Многорукий бог далайна

На этот раз доклад дюженника выставлял Шоорана в самом неблагоприятном свете, так что взыскание оказалось тяжёлым. Во владениях благородного Моэртала не было огненных земель, и весь харвах до последней порошины приходилось получать из казны или покупать втридорога за свои средства. Тем более это касалось ухэра – своими силами починить изработавшееся орудие было невозможно. Неудивительно, что одонт разгневался, и Шоорану не помогло даже заступничество пятерых цэрэгов, которые благодаря неожиданному выстрелу сумели ускользнуть от рук Ёроол-Гуя. А может быть, наместник был раздосадован, что лишь пять человек остались от четырёх лучших дюжин, и сорвал досаду на не вовремя подвернувшемся Шооране. Кто знает? Мысль благородного глубока, как далайн, и извилиста, как путь жирха. Сначала гневный Моэртал грозился вовсе выгнать провинившегося на мокрое, но потом остыл и, лишив Шоорана копья, назначил на позорную должность тюремщика.

– Ничего, – утешал Шоорана приятель Турчин, – выслужишься. Обученных воинов мало осталось. Всех Ёроол-Гуй пожрал. Ты бы видел, что там было! Всюду руки ползают, тонкие, без глаз… хватают всех, не разбирая… Ка-ак я прыгал!.. Не, жаль, тебя там не было!

Шооран не был особо огорчён опалой. Теперь он мог больше времени проводить дома, не оставляя Яавдай одну на целые недели. Сейчас ему хотелось быть рядом с Яавдай сильнее, чем когда бы то ни было.

За последние полгода Шооран не построил ни одного оройхона и вообще не часто вспоминал о своём предназначении. Зато о проклятии он помнил постоянно. Один раз ему уже удалось обмануть судьбу: у него есть семья – Яавдай, которую он любит больше всего на свете. Странным образом Шооран не мог произнести слово «люблю», оно застревало в горле, и губы становились непослушными. Невозможным представлялось выговорить его под внимательным, словно изучающим взглядом Яавдай. Шоорану казалось, что любое признание прозвучало бы фальшиво, и он впервые назвал Яавдай любимой чуть не через месяц после свадьбы. Но тем сильнее он чувствовал, как необходима ему Яавдай. На ней сосредоточилась вся жизнь, и одна мысль, что пророчество Ёроол-Гуя может исполниться, бросала Шоорана в холод. Зная историю безумного илбэча, Шооран понимал, что женитьба – это ещё не вся жизнь. Беды Энжина начались, когда у Атай должен был появиться ребёнок. Помня об этом, Шооран внимательно присматривался к Яавдай. Казалось, если он вовремя заметит признаки будущего материнства, то сумеет уберечь жену и ребёнка от всякой беды и с той минуты всё всегда будет хорошо. Жаль, что ранние признаки, о которых понаслышке знал Шооран, были смутными и неопределёнными, и Шооран напрасно мучился, гадая и не решаясь впрямую спросить свою подругу, не беременна ли она. А Яавдай по-прежнему смотрела в глубь себя и никогда не начинала разговор первой.

Служба при тюрьме была скучной и необременительной. Повелитель понимал, что узников необходимо кормить, а это лишний расход, поэтому тюрьма обычно была пустой. Лишь после облав обе камеры оказывались набиты изгоями и земледельцами, вздумавшими в недобрый час поживиться вольно растущей чавгой или подработать на харвахе. Их в течение дня или двух уводили на допрос, а затем отпускали, пригрозив, или отправляли на каторжные работы. Кое-кто попадал в шавар. Но даже в этом случае одонт не утруждал себя излишним судопроизводством. Чаще всего обе камеры стояли пустыми, и второй тюремщик – одряхлевший на службе инвалид, спал в одной из этих камер, поставив в изголовье ненужную ему костяную пику.

Но однажды, спустившись в нижний ярус алдан-шавара, Шооран увидел, что напарник не только не спит, но стоит на часах возле одной из камер, браво выпятив грудь, на которой – невиданное дело! – красуется панцирь.

– Что случилось? – спросил Шооран, подходя.

– Тс-с!.. – громко прошептал стражник и, припав к уху Шоорана, сообщил: – Там илбэч. Поймали-таки. Только это тайна, никто не должен знать. Уже послали к одонту, он сам сюда придёт. Вот какая тайна.

Шооран глянул в заложенный чешуёй глазок. В скупо освещённой камере, свернувшись на нарах, лежал Чаарлах. На полу рядом с лежанкой стояли миска каши и чаша с водой, чего никогда не бывало прежде. Но было видно, что узник не притронулся ни к тому, ни к другому.

«Замучают старика», – обречённо подумал Шооран.

От входа послышались быстрые шаги, оба караульщика вытянулись и замерли. К ним шёл одонт Моэртал. Он был один, без свиты и без богатого облачения: верно, услышав новость, поспешил к тюрьме в чём был.

– Ну, жив он? – спросил Моэртал издали.

– Вроде жив, – ответил старый тюремщик. – Дышит.

Моэртал перевёл дыхание, успокаиваясь, разгладил на груди тонкотканый цамц и молча дал знак открывать камеру. Тяжёлая дверь отъехала в сторону, одонт вошёл. Шооран, взяв факел, шагнул следом.

Пленник сел, слепо щурясь на пламя. Целую минуту одонт и сказочник молча изучали друг друга. Потом Чаарлах насмешливо сказал:

– Трудная задача, не правда ли? Ты так долго искал меня, а теперь наконец задумался: зачем? Разве я не прав?