Милый Ханс, дорогой Пётр

Колю-Олега уже подталкивали в спину дружинники. Но он очень хотел еще что-то сказать напоследок. И сказал беззаботно, махнув рукой:

– Ну, ладно, чего ж… Может, оно и к лучшему!

И еще помахал Плюмбуму на прощание.

Прошло время, он, конечно, изменился. Выше ростом не стал, да и тренировки пока не укрепили фигуру, но выглядел все же посолидней, по-другому ходил, особой такой походкой, чуть раскачиваясь, поглядывая по сторонам, и было в этих взглядах уже другое выражение, очень какое-то спокойное.

Сейчас, впрочем, это выражение скрывали дешевые темные очки, которые Плюмбум время от времени поправлял на носу. А под носом на губе у него пробивались усы, довольно пока неубедительные. Тем не менее говорил он веско.

– Вот ты зачем мне сейчас пепельницу придвинул? Ведь знаешь, что не курю. Зачем этот подхалимаж на людях?

– Сервис, – отвечал бармен. Разговор происходил в баре, Плюмбум сидел за стойкой в числе других посетителей.

– Ты этим сервисом меня нарочно светишь, ясно. А? Вашим и нашим? На два фронта?

– Вашим, вашим, – успокаивал Плюмбума средних лет бармен.

– А ваши – наши?

– Это как?

– Видишь, то-то и оно, совсем ты запутался! Вообще что-то я давно от тебя не слышал ничего толкового, – продолжал Плюмбум свистящим шепотом, погрозив бармену пальцем. – Столько вокруг швали – и ничего. Сачкуешь? Ты работай, не стой возле меня. Можешь сотворить мне пока гоголь-моголь.

Бармен отошел ненадолго, вернулся.

– За неимением ничего лучшего ты сам всегда интересен, – сказал Плюмбум. – Валюткой больше не балуешься? Ладно. Все равно не верю. Значит, я опять насчет этих духариков, которые всякую иностранщину на майки лепят, эти словечки не наши, поганые…

– Были ж здесь в среду двое. Я вашим ребятам указывал.

– Ты укажи, где у них это все хозяйство, где они лепят по сотне штук в день… Ты вот это выясни, цены тебе не будет!

Плюмбум замолчал, стал поглощать гоголь-моголь. Спросил погодя:

– Ну? А моя просьба?

– Да вроде мелькнула твоя машина. В Каменске на толчке.

– Что ж ты молчишь?!

Плюмбум оставил гоголь-моголь, даже в волнении очки снял.

– Задрипанный такой кассетник, на крышке царапина.

– Да мне не кассетник, не кассетник!

– Так ведь ты их толком не описал, ну, внешние приметы, то, се, гадаем на кофейной гуще…

– Не их, а его. Его.

– Так он что, один был? – удивился бармен.

– Именно. Один. Наглостью взял. Я не ожидал. Я на скамейке сидел с этим кассетником. Была у меня одна вещь любимая, я, когда ее слушал, обо всем забывал, с ума сходил. А он подошел и забрал! Пацан вроде меня. Особых примет не назову, но увижу – вспомню обязательно!

– Как – забрал? А ты?

– Забрал. Знаешь, как забирают сильные у слабых. – И показал жестом. – Вот так и забрал. Я был слабее. Но я себе дал слово…

– Понятно, – сказал бармен.

Плюмбум усмехнулся:

– Что тебе понятно? Я был слабее не мускулами. Морально слабее!

– А теперь? – спросил бармен. Но Плюмбума уже звали. В зеркале возникло отражение Лопатова.

Потом вдвоем они ехали в зеленом “москвиче”. Лопатов привычно крутил баранку, Плюмбум переодевался на заднем сиденье. Костюм он сменил на телогрейку, на ноги натянул сапоги. Венчала наряд видавшая виды кепка, которую он залихватски заломил набок.

Остановились на самой окраине города возле вытянутого в длину здания складов. Ворота то и дело разъезжались туда-сюда, притормозив для проверки, двигались фургоны с ящиками, но Плюмбум с Лопатовым пока что никаких действий не предпринимали, только напряженно вглядывались сквозь подступавшие сумерки.

Наконец из ворот выкатился тот самый фургон. Тот, который был им нужен. Из будки пропускного пункта вышел человек с бумагами, сел в кабину рядом с водителем. Фургон тронулся.

“Москвич” тоже тронулся, поехал следом. У железнодорожного шлагбаума во время остановки Плюмбум без особого труда перебрался в кузов фургона, спрятался среди ящиков. Лопатов высунулся из легковушки, благословил его жестом на прощание.

А потом он уже не прятался среди ящиков. Вместе с двумя такими же грузчиками он эти ящики переворачивал, высыпал гнилые фрукты на бетонный пол. А еще двое в ту же кучу ссыпали фрукты из других ящиков. Потом все вместе они всё это перемешивали лопатами под присмотром крепкого еще мужчины в летах, который командовал парадом в этом тускло освещенном помещении с низким потолком. “Сделаем, Банан Петрович, сделаем!” – говорили грузчики хозяину с фруктовым прозвищем и делали свое дело.

Снова звучала ненавистная мелодия, да еще во всю мощь, хоть уши затыкай, на весь ресторан. Плюмбум на сей раз уши затыкать не стал, а подошел к сцене, к оркестру. “Что?” – глазами спросил стоявший с краю флейтист и предусмотрительно нагнулся.

Плюмбум сунул ему в карман купюру:

– Смени репертуар.

Музыкант все так же глазами показал, что он вполне понял, и быстро свернул свою партию. За столик Плюмбум возвращался уже под другой аккомпанемент.

Соня понимающе улыбалась, вопросов не задавала. Плюмбум оценил ее выдержку:

– Про свои взаимоотношения с этой песенкой я тебе потом расскажу.