Милый Ханс, дорогой Пётр

– Вдруг к себе прижмет, когда не ждешь. А ждешь – отталкивает. Он наоборот все делает, понимаешь? А потом сюда поцеловал…

– В шею?

– Да… Вот сюда, смотри! – К нему тянулась на цыпочках, подставляя шею. – Сюда, сюда! Вот поцелуй, ну!

Поцеловал, куда указывал ее пальчик, увидел на лице муку.

– Понимаешь? – спросила она.

– Нет… А вот что у вас потом… Это где случилось?

– Да прямо на танцплощадке первый раз.

– А потом в общежитии у него?

– Нет, это уже в третий. Второй по дороге, пока шли. Ты, Конёк, не сердись, ты, я знаю, поймешь, что я тут ни в чем не виновата!

– А кто же?

– Не знаю, – вздохнула Лара.

– А почему ты плакала, я слышал, как ты плакала… Он тебя обижал?

– Нет, нет!

– А что ж такое, причина?

Этого при всем простодушии Лара ему не сказала, только потупилась.

Зато другую тайну открыла, не смогла при себе держать.

– Он меня… Он меня целовал туда!

– Это куда же?

– Ну прямо туда! – сообщила Лара, до сих пор волнуясь, и хотела даже показать, но все же не стала. – Понимаешь?

– Чего это он? С ума сошел? – догадался Конёк.

Она стояла, по привычке прикрыв лицо ладошками, а под ладошками еще была улыбка.

Такое, может, только женщина женщине скажет, а Лара все – ему, Коньку! А как женщина появилась, родная ее сестра Римма в закуток заглянула, Лара, наоборот, на нее закричала:

– Уходи, Римка, пошла!

А потом и Коньку сказала:

– И ты иди, всё. Котлетки-то сгорели!

Подвозил ее после работы. Не на раму села, как обычно, – сзади на багажник. Ехали молча. Прощались.

Сказала:

– Ты сам виноват. Когда я хорошая была, ты был плохой… пил, бедокурил! А потом ты стал хорошим, но уже я плохая… мой родной Конёк!

Слезы из глаз полились. Прижалась к нему лицом, плакала в спину.

И вдруг Конёк расслышал:

– Спутник! Там!

– Где, где?

– Летит! Конёк, мы увидели!

– Спутник? – Он поднял голову.

Лара сзади засмеялась.

– Ты не смотри, а то мы тоже полетим!

И вот она вдруг опять к нему из тумана выплывает с поднятой рукой. Едет Конёк чуть свет на работу – Лара! Стоит на углу, где обычно стоит, его ожидая. Машет, чтоб транспорт свой остановил. И уже садится молча на раму! Опять, значит, каяться-прощаться!

Только при близком рассмотрении не Лара это, Римма! Сестра, что ли, сестру каяться прислала?

Но молчит Римма, и нет у нее слов ни чужих, ни своих… И едут, едут, и ничего не происходит, только вот велосипед почему-то мчится без дороги, на ухабах взлетает. И ноги Конька педали крутят бешено, будто от него в отдельности.

Кажется ему – Лара, но нет – Римма, Римма! Он дышит ее волосами, задыхается… Его руки держат руль, а ее руки лежат на его руках, и уже руль сам поворачивается, поворачивается… И в лес они вкатываются с дороги и падают, на пень налетев… Ищут друг друга в траве, находят – молча, без слов, будто это не они…

Потом рядом лежат. То Римма на Конька посмотрит, он ли? То Конёк на Римму, глазам не веря… То щеками прижмутся, чтоб друг на друга не смотреть.

– Ты такой сильный… Я знала! – говорит она.

Вслед ласкам он целует ее в шею поцелуем Германа.

– А это зачем?

– Не нравится?

– Кто тебя этим глупостям научил? – В глазах насмешка. – Дурак этот, конечно?

– Ты о ком?

– Знаешь.

– Не дурак он.

– Самый настоящий, несчастный!

Конёк смеется:

– Еще и несчастный!

– А ты не понимаешь? – удивляется она.

– Римка! Я умней Германа людей не встречал!

– Может, он тебя еще чему такому научил?

– Нет-нет, что ты!

– Ты смотри у меня!

Конёк все не понимает:

– Только кто ж тогда умный, если Герман дурак?

А Римма опять удивляется:

– Ты, кто же еще?

– Что?

– Ты! Ты!

– Римка!

Она пожимает плечами:

– Да, Виктор. Ты самый умный в этом городе, поэтому я тебя выбрала. – Еще добавляет, подумав: – А может, даже и в области!

Поднялась, юбку отряхивает. Он тоже с травы вскакивает.

– Это как же ты меня выбрала, если я всегда был с твоей сестрой… И мы любили друг друга, любили!

Осекся, так вдруг пронзило! Прежняя боль невыносимая.

Она объясняет:

– А я знала, что все так будет, и ждала. Надо каждому человеку уметь ждать своего часа.

Он смотрит на нее, верит.

– А мой час когда? Может, уже наступил? И это вот сейчас он и есть?

– Нет.

– А когда?

– Терпение.

– Долго еще?

– Еще немного. Я тебе скажу.

Римма с Ларой – две матрешки, только одна глупыми глазами далеко смотрит. И уже сама велосипед поднимает.

– Ты знай пока педали крути.

Домой возвращается, мама на крыльце встречает.

– Тут гость к тебе.

– Кирыч, что ли?

Нет, не Кирыч. Он, Герман. Сидит в его комнате за столом, подперев голову, глаза прикрыты… Ждал, ждал и заснул.

Зашел попрощаться, уезжает. Как проснулся, сразу поднимается, чемоданчик свой берет – ну, бывай, друг! Вот и все прощание?

– Подожди… чайку, как? Мама сейчас заварит от души! Хоть зовут-то тебя как, засекреченный?

– А так и зовут: имя – Герман, Пинчук – фамилия.

Уходит, в дверях уже:

– Стихи… стихи твои хорошие, душевные… прямо до слез! Я уж тут поглядел без тебя, извини.

И всё, нет его. Мама удивляется:

– Куда ж он? Столько тебя ждал!

– Такой гость.

– Бывают еще хозяева плохие, Витя.

– Да на минутку он, по делу.

– А он мне понравился. Он кто?

– Пинчук.

– И всё?

– Всё. Ладно, мама, давай чай пить! Был Пинчук и нет Пинчука!