Милый Ханс, дорогой Пётр

И вот Герман всю компанию в гости к себе зовет в общежитие: “Заходите вечерком!”

Но Ларе он не понравился, вот беда. И так-то не жаловала, а как увидела, прямо вдруг в ярость впала: ни в какие гости! И улыбочка не такая, и взгляд, и смех нехороший, и вообще, что у этого Германа на уме?

Да вот Римка у него на уме, что!

А Лара на себя не похожа, от злости даже Конька кулаком в плечо ткнула, чтоб усики эти противные сбрил, чтоб к утру никаких усиков не было, или всё, прощай! Или – или, вот так! А если этот чаевник еще в ресторан придет, она его обслуживать не будет! Да она его вообще… пусть только придет попробует!

Римма молча кивает, вроде согласна… А потом вдруг жалобно: “Пойдем, Ларка!”

Потому что у Германа Римма на уме, а у нее кто? Герман!

Он познакомил Германа с двумя одинаковыми девушками, не близнецами, но очень похожими, и они весь день гуляли в парке, а вечером пришли в общежитие. И был уверен, что Герман, конечно, начнет ухаживать за Риммой, от любви свободной, но ничего подобного не случилось, то есть случилось как раз обратное: Герман оказывал внимание его Ларе! Что ж он в ней нашел, ведь девушки были одинаковые?!

Лара своей сестры Риммы только тем интересней, что обслуживает на плавбазе банкеты с иностранцами. Вот про это весь вечер Герман ее пытает: бот все-таки наш или они на своем причаливают? И что за грузчик такой при Ларе, который ее на плавбазу сопровождает, чтобы мешки да ящики с продуктами ворочать, а сам на ногах не стоит, пьяный? И Лара вместо мужика должна надрываться изо всех своих слабых сил! Что ж, Герман, пожалуй, с верхотуры своей спрыгнет по случаю такой несправедливости. В грузчики он пойдет, в грузчики! Шутка.

С Риммой он тоже танцует, по очереди с Ларой. А Конёк все возле транзистора, возле своей игрушки, налюбоваться не может. Прикрутил к антенне проволоку – и они с Ларой под стол полезли, другой конец цепляют к батарее. И сразу – музыка громче, голоса заговорили, весь мир зашумел и в каморку ворвался… Конёк с Ларой замерли – как сидели на полу, так и сидят.

Римма – как Лара, и на ощупь такая же, и голос. И Ларин рассказ об иностранцах с полуфразы подхватывает. Да, может, это Лара и есть. Вот опять на днях на плавбазе банкет – рыбаки рыбаков спасли, то ли норвежцы наших, то ли наши… Ну, за стол сядут и уж не вспомнят, кто кого!

Такое все-таки отличие: Лара смеется, а Римма только улыбается, головку положив на грудь Герману. И он ее благодарно по головке погладил, пока танцевали: за норвежцев.

В общем, хорошо в каморке время провели, одна всего у Германа потеря: сигара заветная! И не углядел, как Лара ее в рот сунула.

– Ладно уж, кури, всю вон обслюнявила! Да кончик откуси, кончик сначала… Да что ж ты жуешь, выплюни ты, плюй!

Лара закурила – и кашляет, кашляет.

– В затяжку-то зачем? – сокрушается Герман.

И пора уж гостям собираться… Быстро время проходит, если весело.

Хоть связь односторонняя, Конёк сам в дверь стучит: ласты Герману принес обещанные! А из каморки вроде плач слышен, рыдание, показалось? Конёк опять в дверь: ласты приплыли, ласты… Эй, ты где, утопленник?

Тишина, а потом Герман открывает, молча гостя незваного внутрь пропустил – там, в каморке у него, Лара сидит, ладошками лицо прикрыв. За столом она, и одетая, вот только кровать не прибрана, простыни с подушками, всё в куче.

Молчат все трое, всё без слов ясно. Конёк с подоконника любимый свой транзистор взял, ручку крутит.

– А батарейки сядут, где ж ты такие найдешь, иностранные?

– Ну, где транзистор, там же. У моряков в порту.

– Контрабанда вообще-то.

– И не вообще-то.

– Хотя он и от сети работает?

– И от сети, а шнур все равно полагается специальный. И еще вилка к нашей розетке не подойдет.

– Да, морока. Ласты я тебе принес, держи.

– Благодарность с занесением в личное дело.

Герман на гостя смотрит: чего он такой спокойный? И Лара уже лицо открыла… А Конёк неспокойный, ему еще больше любовников стыдно. И отворачивается от них, глаза прячет.

– Я пойду. Гуд бай, май диа фрэндз.

Так и ушел. Говорил-говорил, а ни слова не сказал.

На кухню к нему пришла, куда же еще? Отчаяние на лице.

– Ты дашь мне сказать?

– Говори.

– Тогда на меня смотри.

– Не могу.

Постояла, уходит. И вбегает.

– Выслушай, выслушай!

Он слушает, отвернувшись к кастрюлям.

Всегда друг дружке всё говорили – всё-всё, что бы ни было. Скажут, от тайн избавятся, и сразу легче им, как от тяжелой болезни выздоровеют. А сейчас он не дает Ларе сказать, когда такое случилось! Это пострашнее кулака наказание…

Молчит у Конька за спиной и молчит, может, и нет уже ее, ушла? Обернулся и увидел на лице Лары такую боль, что самому больно стало, невыносимо.

Он посмотрел, а она говорить не смогла, горло перехватило… И от него попятилась, и спиной ушла из кухни.

Встал в их любовный закуток, и Лара к нему побежала с приклеенным к руке подносом, как еще не бегала.

– Говори.

– Конёк!

– Котлеты горят.

– Но я не знаю, что сказать.

– Как есть.

– Сейчас. Я не знаю, что случилось, Конёк!

Собралась с духом.

– Он меня сначала на танцплощадке дразнил, всю извел!

– Как так?