Милый Ханс, дорогой Пётр

Вприсядку ходил в ресторане. Опять на нем мундир был, усы топорщились. Ноги в сапогах сами по себе выплясывали, выделывали кренделя, лицо безразличным оставалось – все же работа, не в охотку… Но и без души другие души смущал, слезы восторга выжимал из глаз: стонала публика, на его кульбиты глядя. И всегда пьяный кто-то во весь голос радостно орал, и толстый Валерий из угла палку свою вскидывал: даешь!

А на улице уж осень была, к зиме… Ездил на Качканаре по мокрым мостовым, кутаясь в шинель, надвинув на самые глаза фуражку. На набережной каждый раз останавливался, транспорт его объезжал. Сидел на коне, смотрел с высоты на вечные отпечатки копыт на асфальте, следы своей обиды. Но теперь улыбался растроганно: было это, было! И дальше ехал, а Валерка его на машине обгонял, тянулся, пьяный, к нему из окна, чуть не до пояса навстречу вылезал, и Подобед, сползая на бок коня, жал его руку, а иначе и не отвяжется… “Андрейка, Андрейка!” – шептал Валерий, и слезы стояли у него в глазах. И, ткнув кулаком шофера, уезжал, только брызги из-под колес летели.

И в тот вечер по залу бегал присядкой, теряясь в частоколе ног, и тут тонкая, вертлявая какая-то налетела, толкнула коленкой, и он сел беспомощно перед ней на зад… Но и это еще было не все, а только начало всего, потому что тут же и официант со жбаном появился, окатил женщину с головы до ног, и она закричала:

– Рассол, благородие! Рассол!

Как пароль, кричала, мокрая, ответа ждала, уже сердилась:

– Рассол, оглох? Встань, вставай, что же ты? Рассол!

И он вскочил, печаль ушла. Не веря, прошептал:

– Конь? Рассол, конь… теперь конь! Качканар!

Она радовалась, услышав верный отзыв:

– Конь, дружок! Где конь, давай! Давай конягу!

Они побежали к выходу, продираясь сквозь толчею, музыка грохотала. И никому до них не было дела, только Валерий уже сзади хромал:

– Эй, вы куда? Стой! Куда?

Качканар, привязанный, на заднем дворе ждал. Сразу копытом забил, увидев Катю с Подобедом. Пока на коня садились, Валерий подковылял, а за ним, само собой, Лариса за ручку с маленьким сынишкой, уже третьим своим по счету.

Подобед тронул коня, семейство рядом пошло, провожая.

– А может, это… может, с вами я, ребята, как? – спросил вдруг Валерий.

– Ты залезай, мы посмотрим, – разрешила Лариса.

– Да ладно, куда нам! – Валерий засмеялся, мирясь со своей долей, палкой помахал: – Вы уж сами, ребята… давайте!

Подобед с Катей помчались… Она сидела к нему лицом. Зажмурилась, обняла крепче. А Подобед все оглядывался, чтобы уже не забыть: сумерки, снег кружит, Белошейкины машут… И ресторан будто ему подмигивает, название вспыхивает: “У Фиделя”. И Валерка вдруг с места срывается, бежит, кричит: “Давайте!” – падает, опять бежит!

А потом уже не оглядывался, вперед только смотрел, на дорогу. И все твердил:

– Рассол, конь… и?

– Женщина, – отзывалась Катя.

Триада жизни торжествовала. И Подобед пришпоривал коня. Качканар ржал освобожденно.

1997

Слуга

Проснулся. Тер лицо, зевал со стоном, по-стариковски без радости возвращаясь к жизни. Смотрел в окно. Ничего там не было, в окне, ни единого живого огонька. Бесприютный пейзаж с дождиком еще только вырисовывался, выплывал из ночи. А он все сидел в полутьме спящего автобуса, вглядываясь в поле и лес, что-то там различая особенное в этой проносящейся мимо размытой картине, только ему одному знакомое и понятное.

Сошел на пустом шоссе. И, не мешкая, перепрыгнув кювет, к лесу – через поле, без дороги. Водитель автобуса не уезжал, смотрел вслед: пассажир уходил в никуда! Вот он растворился в тумане, канул. Напоследок из тумана будто даже донесся его смех.

Старик двигался по прямой, не сбавляя шагу, как по тротуару. И не спотыкался, не увязал в низинах, с портфелем в руке шел и шел напролом – выныривал из чащобы на светлые уже поляны и опять устремлялся в заросли, настигая ночь. Лес перед ним расступался.

Наконец дал себе передышку, уселся на пенек, нежась в первых лучах солнца. Достал из портфеля приемник. Лес огласил голос диктора. В стране начинался день, передавали новости. Старик слушал внимательно, кивал с одобрением. Но вот он обернулся и чуть не упал со своего пенька… За спиной в метре стоял пес. Крупный и угрюмый, глядевший прямо в глаза. Не пес это был – волк. И он не стоял на месте, а все перебирал лапами, готовясь к прыжку. Взвыл тихонько и словно улыбнулся, показав клыки. И тут, опережая зверя, путешественник сам бросился навстречу. Встав на четвереньки, тоже взвыл. Так они выли друг на друга, пока волк не попятился, не заскулил вдруг, по-собачьи поджав хвост. Зверь побежал стремглав прочь, а старик все сидел на траве, утирая платком бледное лицо.

Солнце вовсю светило, когда стали редеть деревья, показались крыши дачного поселка. Путешественник выбрался на асфальтовую дорожку, пошел вдоль заборов, за которыми уже начиналась жизнь.

Вот и за этим забором, в этом тихом дворе, куда, толк-нув калитку, прошмыгнул старик, распахнулись вдруг ставни, и мрачноватый, с виду необитаемый двухэтажный дом ожил, исторгнув из себя аккорды фортепиано.