Милый Ханс, дорогой Пётр

Просьба была странная, совсем уж неожиданная. Павел Сергеевич больше ничего не сказал, молча ждал. И водитель без лишних вопросов полез из машины. Лишь кивнул по обыкновению, был воспитан.

Смотрел вперед, на дорогу, сжимая в руках руль. Смотрел назад, в зеркальце: что там за спиной? А там покачивалась в такт движению голова в шляпе, в тени шляпы темнело лицо пассажира, чудилась неясная улыбка.

Старик нарушил молчание:

– Я тот русский, который не любит быстрой езды.

– Слушаюсь, слушаюсь.

– Ты забыл.

– Да.

– Ты думал, меня нет уже на свете, умер. Думал?

– Да, приходила в голову печальная мысль.

– Так и было, – сказал старик. – В прошлом году я скончался в реанимации. Но мне все-таки запустили сердце по новой. Двое ребят-практикантов не позволили уйти, не попрощавшись с тобой! Куда едем?

Дорога спускалась в тоннель, они окунулись в полутьму, покинув солнечный день. Мелькали фонари, впереди, в конце тоннеля, уже маячило пятнышко дня, но этот день был другой, с дождиком и снегом, сумрачный день то ли осени, то ли зимы.

Въехали летом, выехали зимой-осенью. Водитель был в куртке, пассажир на заднем сиденье – в пальто и шляпе. Водитель и пассажир – это были они. Только оставили в тоннеле десяток-другой лет вместе с солнечной погодой.

Пассажир сказал:

– Как тебя звать? Познакомимся.

– Клюев я. Клюев Павел. Я вас знаю.

– Кто же я?

– Вы Гундионов.

– Да. Правильно.

– Парень рассказывал. Который вас раньше возил. Не любите ездить быстро. Садитесь всегда за спину. Свет в салоне средь бела дня включаете. Ну и еще. Много чего.

– А про лук с чесноком? Про запах изо рта?

– Учтем.

– Ты после армии?

– Так точно. Солдат демобилизованный. Десантник.

– Я тоже в прошлом десантник.

Водитель посмотрел в зеркальце на пассажира, промолчал. Они уже выбрались за черту города, ехали мимо пустых раскисших полей. Снег таял, едва коснувшись земли, превращался в черную грязь.

Гундионов сказал:

– Мы должны стать друзьями. Впереди у нас большой путь.

– Я постараюсь.

– Ты не будешь возле меня холуем, а на голову я себе не дам сесть, не бойся.

– Никак нет.

– Я тебя сам выбрал. Я не мог ошибиться. Ты понял?

– Так точно.

– Ты ко мне не приставлен по крайней мере. Раз я тебя сам выбрал. Так хочется думать.

– Ага. Понял.

– Я вижу ясно цель. Многие запятнали себя. Это мои враги и друзья, которые хуже врагов. Они потеряли веру и стали как слепые котята. Лакают молочко в свое удовольствие. Тьфу!

И пассажир в сердцах махнул рукой, досадуя на своих недругов. Этим жестом он в то же самое время приветствовал милиционера, вытянувшегося на обочине с приставленной к фуражке ладонью.

Между тем они давно уже ехали в сопровождении эскорта автомобилей. Впереди, распугивая сиреной ворон, шла милицейская машина, остальные, целая кавалькада, следовали по пятам, пристроившись в хвосте.

– Взяли в тиски. Чтоб мы вдруг куда не надо не свернули! – проворчал пассажир. Он зажег свет в салоне, зашуршал бумагами.

Процессия вкатилась в поселок, остановилась у распахнутых заводских ворот. Прибывшие выскочили из машин, встали в почтительном ожидании, образуя коридор. Сюда должен был войти тот, кто пока что сидел в освещенном салоне автомобиля, уткнувшись в бумаги. Сидел и сидел, неподвижный, как памятник.

Но вот Гундионов наконец ожил и, убрав бумаги в портфель, сказал Павлу со значением:

– Я по складу теоретик. Теория – моя любовь, стихия, идея – оружие. Я пропагандист, окрыляю людей, а это уже жизнь, практика. Я теоретик и практик в одном лице, понятно?

Еще он сказал, вылезая из машины:

– Приглядывайся. Кое-что можно перенять, с чем-то придется смириться. Имею в виду свои привычки.

– Ваши привычки станут моими! – отозвался водитель.

Гундионов был уже снаружи. Вернувшись к машине, он склонился к окну и отчеканил в лицо Павлу:

– Это сказал раб!

И пошел, не оглядываясь, по ковровой дорожке, положенной на снежную жижу, в глубь заводского двора. Встречавшие и прибывшие устремились за ним следом.

Павел тоже покинул машину. Выбравшись наружу, он сделал неприличный жест. Туда, в ту сторону. Вдогонку. Раздался дружный смех, очень громкий. Смеялись шоферы. Здесь сейчас были только водители служебных машин, они одни, и это была их минута. Кто-то повторил жест Павла, кто-то погрозил ему пальцем, другие смеялись.

Водитель Гундионова, впрочем, не разделил общего веселья. Он мог сделать жест, но мог и шагать, не глядя на коллег, по пустой ковровой дорожке. Дойдя до здания клуба, украшенного транспарантами, Павел слегка приоткрыл дверь, просунул голову в зал. Гундионов стоял на сцене, держа знамя наперевес. К нему приближался тучный человек в наглухо застегнутом пиджаке. Тучный взялся за древко, Гундионов отпустил, руки стали свободными, и он зааплодировал. Павел увидел главное: сам момент вручения. Он прикрыл дверь и, сойдя с ковровой дорожки, устроился на скамейке у забора.

К скамейке и направился сразу Гундионов, только вышел из клуба.

– Ты не слушал мою речь, – проговорил он с обидой.

– Не слышал, никак нет.

– Не слушал, я настаиваю. Не слушал! – Хозяин поднял палец, и водитель его стал как этот палец – вскочил, вытянулся.