Mille regrets (ЛП)

Столь благоговейное обращение с грудой жира развязывает змеиный язык Содимо ди Козимо:

– Турки – большие ценители по части кастратов. Этот, похоже, нашел себе милашку!

– Чтобы забить ей! – добавляет Алькандр, приветствуя турка и певца непристойными жестами.

Гаратафас не отвечает. Он укладывает Николь на ближайшую скамью для гребцов, со стремительностью кошки прыгает на Алькандра, хватает его за голову и впечатывает ее в лицо Содимо. Последствия страшного удара чудовищны – у художника расквашен нос, а его выбитые зубы впечатались в лоб педераста. Содимо вопит, обливаясь кровью, под оглушительный хохот гребцов, тотчас перенацеливших на него отточенные сальные шуточки.

– А турок неплохо тебя отдолбал! Вы получили удовольствие, мадемуазель кисточка?

– Не зайдешь ли и ко мне вечерком? Давненько моему птенчику не доставалась самочка!

Длинная плеть Амедео, из бычьих жил, с треском щелкает о палубу. Спины пригибаются, языки прячутся за плотно сжатыми зубами.

– Молчать! Тихо! Так тебе и надо, Содимо, сам напросился. Будешь знать, как выплевывать свой яд на кого ни попадя. Надеюсь, теперь мы тебя не скоро услышим! А ты, Гаратафас, останешься на три дня без еды. Здесь я вершу суд, на этой галере! А ты сидишь на веслах и повинуешься! И благодари твоего вонючего бога за то, что он послал тебя сюда, а не на галеру венецианцев. Там за подобный акт сострадания тебе пришлось бы разделить участь Гомбера!

Певчий открывает глаза и видит над собой улыбающееся лицо турка, который, не спуская с него глаз, распутывает сетку. Николь испуганно дергается, но рука Гаратафаса спокойно ложится на его плечо.

– Тише, друг, тише! Все позади. Теперь, когда они в курсе, тебя никто больше не тронет. Да и я не собираюсь тебя съесть, слишком уж ты похож на борова, а это не мое меню!

И Гаратафас заливается добродушным смехом. Освобожденный от пут Гомбер уже может приподняться на локте. Он видит окруживших его гребцов, внимательно и боязливо разглядывающих его. Стоящий ближе всех Вивес держит в руках тряпку, служившую Гомберу набедренной повязкой. Он не решается ее протянуть ему.

– Знаешь, мне кажется, они даже сочувствуют тебе.

Одни улыбаются ему непроизвольно, другие отводят глаза, а кое-кто прикрывает руками пах, встречаясь с Гомбером глазами – их аж скручивает от ужаса при одной только мысли об оскоплении. Содимо ди Козимо, забившийся в угол и обессиленный, рыдает, комично всхлипывая над каждым осколком своих зубов, которые Алькандр извлекает один за другим из своего разбитого лба. Каторжники с гримасой отвращения отходят от них подальше, очертив границу презрения. Вивес протягивает Гомберу его набедренную повязку.

– Ну-ну, тебе больше нечего бояться…

– Зачем, Гаратафас, ты это делаешь? Зачем тебе меня защищать? Ты турок, я христианин. Разве нам от рождения не предначертано вечно ненавидеть друг друга?

– Когда ты узнаешь мою историю, ты поймешь…

– Так расскажи, Гаратафас, расскажи! – послышались просьбы. – Разве мы все не оказались тут лишь потому, что искупаем несчастные обстоятельства, которые наши судьи называют грехами?

– Мой брат принадлежит дому великого султана, – начинает Гаратафас. – Он старше меня и был моим единственным другом. Однажды вечером в деревню возле Смирны, в которой мы родились, явились люди султана Селима Грозного. Было начало марта, и погода стояла достаточно мягкая, чтобы нам разрешили играть около дома. Из полумрака внезапно выступили всадники и окружили наш дом, да так, чтобы никто не смог проскользнуть между ними. Мы увидели богато убранные носилки, с которых сошел человек в роскошной одежде. Он приказал двоим сбирам схватить нас и раздеть донага.

Янычары, вбежавшие в дом, крепко держали наших родителей, приставив им к горлу сабли. Мы кричали и плакали, ни на что другое мы не были тогда способны. Я был более хрупок, чем мой брат. Мне было десять лет, и у меня не было этих мускулов, выкованных годами, проведенными на галерах – я никого не мог защитить. Тот человек посмотрел на меня и сказал: «Слишком хил!»

Он обернулся к моему брату, с наслаждением прошелся ладонью по его коже и приказал его забрать. Моя мать кричала как раненое животное. Он ее спросил: «Женщина, сколько лет твоему сыну?»

Она прорыдала: «Двенадцать…»

Из своего широкого рукава он достал кошель, вынул из него двенадцать золотых монет и бросил их на землю. Мой отец потянулся к ним. Солдат, державший саблю у его горла, позволил отцу подобрать эти монеты. Таких огромных и блестящих мы никогда раньше не видели. И этот человек, голос которого журчал как струи фонтана, сказал: