Микеланджело. Жизнь гения

Время действия первого диалога – воскресенье, 20 октября 1538 года, место – церковь Сан-Сильвестро ди Монте Кавалло: там Франсиско де Ольянда застает Витторию и своего большого друга и наставника, сиенского дипломата Латтанцио Толомеи (1487–1543). Они внимали проповеди о Посланиях апостола Павла, прочитанной модным проповедником фра Амброджио Катарино Полити. По окончании проповеди Виттория посылает за Микеланджело, не предупреждая, что его ждет Ольянда, так чтобы вовлечь Микеланджело в беседу об искусстве; она прибавляет, что, несомненно, молодой португалец скорее «пожелает услышать, как Микеланджело говорит о живописи, чем как брат Амброджио толкует богословские доктрины».

Она отправляет к Микеланджело слугу с запиской: «Передайте ему, что мы с мессером Латтанцио пребываем сейчас в капелле, в тишине: церковь заперта, и здесь очень приятно. Спросите, не хочет ли он к нам присоединиться и потратить на наше общество немного времени, чтобы насладиться беседой»[1279]. После этого ее слуга находит Микеланджело на близлежащей улице, где тот прогуливается со своим ассистентом Урбино, и Микеланджело встречается с ними в пустой церкви, а она далее тактично и умело убеждает его сделать то, чему он сопротивлялся. Разумеется, в конце концов она настаивает на своем.

Все это очень похоже на правду. Нежелание Микеланджело принимать участие в светской жизни подтверждено многими источниками (например, другим диалогом, написанным немного позднее другом Микеланджело Донато Джаннотти. В «Разговорах» Ольянды перед нами предстает образ Виттории, не только вельможной аристократки, но и остроумной, занимательной собеседницы, и это ее качество отчасти объясняет, почему она с такой легкостью очаровывала не только князей Церкви, но и такого нелюдима и бирюка, как Микеланджело. Общество еще одного участника их собрания в 1538 году не могло не прийтись по вкусу Виттории Колонна и Микеланджело.

Как раз в это время, в 1538–1539 годах, Латтанцио Толомеи выполнял «духовные упражнения», изложенные в виде своеобразного «учебника», под руководством их автора и основателя ордена иезуитов Игнатия Лойолы (1491–1556)[1280]. Под оными «духовными упражнениями» понимался свод строгих аскетических правил, имеющих целью христианское самосовершенствование и основанных на молитве, самосозерцании и смирении. Впрочем, в 1538 году иезуиты еще не сделались могущественным и влиятельным орденом, каковым им предстояло стать еще не скоро. Лойола и его последователи только что появились в Риме, их подозревали в вольнодумстве и ереси, и папское одобрение им суждено было получить только спустя несколько лет. Вскоре Толомеи стал переписываться с кардиналом Контарини, одним из лидеров тех, кто выступал за реформу Церкви[1281].

Иными словами, встречаясь с добрыми знакомыми, на первый взгляд для невинного обсуждения живописи, Микеланджело идет на немалый риск: он сближается с римскими интеллектуалами, настаивающими на необходимости религиозных изменений. Вот кого уже поддерживала Виттория, вот с кем солидаризировался Микеланджело, ветеран революционной Флорентийской республики, созданной по призыву Савонаролы.

Пока Микеланджело работал на лесах в Сикстинской капелле, религиозные настроения в Европе приобретали все более и более пуританский характер. Многие, глядя на новую фреску взором благочестивых христиан, не воспитанным на ренессансном гуманизме и классическом искусстве, видели одно лишь язычество да грубое нарушение приличий: Христа, подозрительно напоминающего Аполлона, Харона, Миноса, совершенно обнаженных святых и грешников. Еще не завершенный, «Страшный суд» уже вызвал споры.

Вазари поведал о том, как папа нанес визит Микеланджело, когда тот закончил фреску уже более чем на три четверти. В свите понтифика пришел тогда в часовню и Бьяджо да Чезена, папский церемониймейстер, человек гордый и надменный. Его спросили, что думает он об этой живописи. Он отвечал, «что совершенно зазорно в месте столь благочестивом помещать так много голышей, столь непристойно показывающих свои срамные части, и что эта работа не для папской капеллы, а для бани или кабака»[1282].

Если эта история верна, то Бьяджо, вслед за папой Адрианом VI, сравнил творение Микеланджело со stufa, или парной баней. В этих публичных банях, мода на которые пришла в Италию из Германии, римляне XVI века могли увидеть своих соотечественников нагими[1283]. Естественно, они пользовались репутацией мест, где назначались тайные свидания, их считали чем-то вроде борделей с горячей водой. Возможно, Микеланджело сам посещал подобные бани и даже ценил их, поскольку они давали идеальную возможность созерцать обнаженное тело в самых разных позах. Разумеется, его современники неоднократно отмечали подобную связь[1284].