Микеланджело. Жизнь гения

Тем самым Аретино возвысил Микеланджело, отнюдь не простого ремесленника, до положения принца, даже более редкостного, чем князья и правители. Более того, могущество и творческий дар Микеланджело, по мнению Аретино, позволяли ему соперничать с самим Господом Богом: «Своими руками Вы способны сотворить новый мир». Далее Аретино, не отличавшийся ложной скромностью, похвалил самого себя, подчеркнув, что «теперь, когда имя его очистилось от клеветы недоброжелателей, все правители желают видеть его при своем дворе». Потом он переходил к делу. Аретино-де прослышал, что Микеланджело работает над новой фреской, в которой чает превзойти даже несравненный потолок Сикстинской капеллы, то есть восторжествовать над самим собой. Далее Аретино описывал, как, по его мнению, Микеланджело воплотит этот приводящий в трепет сюжет, и прибегал не столько к изображению живописных подробностей, сколько к риторическим фигурам: «Я зрю Природу, робко замершую поодаль, исполненную ужаса, дряхлую, сморщенную и бесплодную старуху. Я зрю Время-Сатурна, иссохшего и дрожащего, близящегося к закату…» И так далее, в манере, естественно, более изобилующей литературными ухищрениями, нежели описаниями визуальных деталей. В заключение Аретино восклицает, что, хотя он поклялся никогда более не возвращаться в Рим, где на жизнь его неоднократно покушались, ему все же придется сделать это, дабы увидеть новый шедевр Микеланджело: «Уж лучше я нарушу клятву, нежели оскорблю невниманием Ваш гений». В сердечном, но кратком ответе Микеланджело, пожалуй, можно различить легкую иронию. К корреспонденту он обращается так: «Великолепный мессер Пьетро, господин и брат» – и продолжает: «Получив Ваше письмо, я одновременно испытал и радость, и огорчение. Я очень обрадовался тому, что оно от Вас, человека по доблестям своим единственного во всем мире. И вместе с тем я огорчился, так как, закончив уже бо́льшую часть росписи [istoria], я… не могу воспользоваться… Вашим замыслом…», то есть, говоря по правде, весьма неопределенными указаниями. В конце Микеланджело умолял Аретино не нарушать клятвы и не возвращаться в Рим лишь для того, чтобы увидеть «Страшный суд»: «Это было бы слишком». Микеланджело понимал, что поэт хочет получить что-то взамен, возможно рисунок, если у него найдется лист во вкусе Аретино[1275].

Аретино ответил Микеланджело, поясняя, что излагал свои идеи, вовсе не пытаясь давать ему советы, но всего лишь стараясь показать, что невозможно вообразить таких чудес, какие не сумел бы запечатлеть Микеланджело. Затем он предложил художнику переслать ему в дар часть картонов, которые тот в противном случае сожжет; их он поклялся унести с собой в могилу[1276].

Либо потому, что у него просто не дошли руки, либо потому, что вознегодовал на столь бесцеремонную просьбу, Микеланджело пока не послал подарок Аретино. И тот не преминул заметить нанесенную обиду.

* * *

На миг перед нами предстает любопытное зрелище – Микеланджело и Виттория Колонна, увлеченно беседующие в 1538 году. Их запечатлел в «Четырех разговорах о живописи» молодой португальский художник по имени Франсиско де Ольянда (1517–1584)[1277]. В 1538–1540 годах Ольянда находился в Риме, куда португальский король отправил его постигать науку фортификации, однако он жаждал также изучать древнюю и современную скульптуру, зодчество и живопись. В начале своих «Разговоров» Ольянда поясняет, что искал общества не столько кардиналов и аристократов, сколько знаменитых живописцев и ценителей искусства, «ибо у последних сумел научиться кое-чему полезному и обрести знания». В особенности же Ольянда восхищался Микеланджело, и, по его словам, Микеланджело отвечал ему тем же: «настолько, что, ежели нам случалось встретиться, в папском ли дворце, просто ли на улице, мы не в силах были расстаться до глубокой ночи»[1278].

Возникает вопрос: действительно ли Микеланджело, в тяжелейших условиях завершающий работу над гигантской фреской, мог найти время, и немалое, для бесед с весьма посредственным иностранным художником? С другой стороны, мы многого не знаем об Ольянде, нам неведомо, был ли он хорош собой, обладал ли обаянием, – а Микеланджело совершенно точно имел привычку тратить время, энергию и способности на слишком-то блестящих молодых людей. Некоторые утверждения в «Разговорах» следует воспринимать с осторожностью. По крайней мере часть высказываний Микеланджело об искусстве приписывается ему автором, в действительности же они принадлежат самому Ольянде. Впрочем, описание встречи Микеланджело с Витторией Колонна и их беседы выглядит вполне убедительно.