Микеланджело. Жизнь гения

Его скорбь нашла отражение в поэзии, исполненной парадоксов и интеллектуальных ухищрений в манере Петрарки и формализованной не менее, чем бухгалтерский отчет, но оттого не менее искренней. В одном стихотворении, возможно созданном в 1528 году, он сетовал на то, что ему суждено пережить близких: «Низвергнуться я первым чаял в бездну / Под бременем страданий и обид, / Не думая, что прежде в ней исчезнут / Все близкие; мой брат в могиле спит». Со смертью брата Микеланджело унаследовал маленькую семью. В своих приходно-расходных книгах он отмечает, что берет на себя ответственность за судьбу детей Буонаррото: племянницы Франчески, одиннадцати лет, и племянников – Лионардо, девяти лет, и Симоне, семи лет. Младший прожил недолго, но Лионардо переехал во флорентийский дом Микеланджело, а его сестра была помещена в монастырь Больдроне, где ей надлежало находиться под опекой насельниц обители, пока она не вырастет и не вступит в брак. Так Микеланджело завершил этот год в совершенно новом для себя качестве главы семейства.

* * *

Если по соображениям государственной важности раннего мраморного «Геркулеса» решили послать во Францию, Микеланджело, хотя и на мучительно краткий срок, была дарована возможность вырезать скульптуру в пандан к «Давиду». Баччо Бандинелли, преданный сторонник Медичи, после падения их режима покинул Флоренцию и ныне переселился в Лукку, едва успев наметить на прекрасной мраморной глыбе, дарованной ему Климентом VII, очертания будущей скульптурной группы «Геркулес и Как». 22 августа республиканские власти передали Микеланджело этот мрамор, утрата которого прежде повергла его в столь великую скорбь[1069]. По крайней мере, он завладел тем, что от нее осталось. В сущности, здесь повторялась ситуация с «Давидом». Ему снова достался камень, на котором другой ваятель уже набросал вчерне свое видение изваяния.

По словам Вазари, Микеланджело осмотрел этот мрамор и предложил высечь из него другую скульптуру, более подходящую вкусам охваченного страстным религиозным пылом города, жившего под непосредственной угрозой войны, «отказавшись от Геркулеса с Каком, высечь „Самсона“, попирающего двух побежденных им филистимлян, из коих один уже мертв, другого он собирается добить, разя наотмашь ослиной челюстью»[1070]. Самсон, героический судья, ниспровергающий безбожных язычников, являл собой идеальный символ республики, осаждаемой могущественными врагами (разумеется, борьба Микеланджело с Бандинелли весьма напоминала битву, которую вели приверженцы Медичи со сторонниками республиканского правления.) К сожалению, Микеланджело не смог посвятить этой скульптуре достаточно времени, поскольку его отвлекли от работы реальные битвы с врагами Флоренции.[1071]

Кроме маниакального стремления привлекать сильных мира сего на сторону Флоренции, одаривая их флорентийским искусством, делла Палла был одержим желанием улучшить городские укрепления. В оборону города мог внести свой вклад и Микеланджело. Он пользовался репутацией недурного военного инженера, и хотя до сих пор не имел случая подтвердить ее на практике, его слава зиждилась на всеобщем убеждении, что в сфере планирования и расчетов ему нет равных. Более того, беспомощный, факти[1072] чески плененный в замке Святого Ангела, Климент VII, как это ни иронично и вместе с тем ни печально, в сентябре 1527 года издал бреве, назначив Микеланджело смотрителем оборонительных сооружений Болоньи[1073]. Если Микеланджело и узнал об этом, то никак не отреагировал, но год спустя предложил свои услуги Флорентийской республике «gratis et amorevolmente», «безвозмездно и верноподданно», как подобает доброму патриоту[1074].

3 октября гонфалоньер вызвал его, чтобы обсудить оборону важного стратегического пункта к югу от Флоренции, холма Сан-Миньято[1075]. Так, в возрасте пятидесяти трех лет, Микеланджело занялся ремеслом, о котором прежде имел лишь теоретическое представление.

Сохранился ряд выполненных им проектов городских фортификаций. На наш, современный взгляд, это череда ярких, запоминающихся абстрактных образов. Историки искусства сравнивали очертания бастионов, крепостных валов и равелинов (последние – это выступающие из поверхности стен треугольные острия, подобные грозным шипам) с клешнями крабов и омаров. Действительно, они походят на конечности какого-то заключенного в панцирь хищника, их контуры словно ощетинились линиями, призванными изображать траектории пушечных ядер. Однако предназначались они не столько для атаки, сколько для обороны.

В начале XVI века правила ведения войны изменила артиллерия, способная разрушить старомодные укрепления[1076]. Это означало, что защитникам нужно было как можно быстрее усилить уязвимые участки средневековых городских стен, таких как во Флоренции, особенно ворот и углов. Тем самым архитекторы оказывались в авангарде военного новаторства.