Микеланджело. Жизнь гения

Рядом с этими стихами, начертанными четким каллиграфическим почерком, он быстро, несколькими штрихами, изобразил себя самого, стоящего на лестнице сбоку от лесов и тянущегося вверх, чтобы написать какую-то фигуру, судя по расположению пророка, сивиллу или обнаженного героя, причем, прибегнув к универсальному визуальному языку граффити, показал персонажа с глазами, словно прорезанными в тыкве-маске, что припасают на Хеллоуин, и с волосами, стоящими дыбом, словно у испытавшего жуткий страх.

Однако еще более поражают язвительность и горечь, звучащие в коде, «хвосте» сонета. Она начинается словами: «Pero fallace e strano/ Surge il iudizio che la mente porta, / Che mal si trá per cerbottana torta» («Средь этих-то докук / Рассудок мой пришел к сужденьям странным / (Плоха стрельба с разбитым сарбаканом!) Так! Живопись – с изъяном!»[613].

Относил ли он к «сужденьям странным» те идеи, что пытался воплотить в росписях? Вероятно, да. В последних строках сонета Микеланджело обращается непосредственно к своему адресату: «Но ты, Джованни[614][615], будь в защите смел: / Ведь я – пришлец, и кисть – не мой удел!»[616] Роспись потолка Сикстинской капеллы стала почти сверхчеловеческим подвигом вдохновения и стойкости. Нетрудно поверить, что в процессе работы над ним Микеланджело непрестанно мучили сомнения в собственных силах.

* * *

Специалист по творчеству Микеланджело Джон Поуп-Хеннесси однажды написал, что письма Микеланджело «разочаровывают»[617]. Да, без сомнения, особенно если сравнить их, например, с эпистолярным наследием Винсента Ван Гога, ведь в письмах Микеланджело содержится очень мало из того, что нам действительно интересно было бы узнать, и прежде всего мало об искусстве. Расписывая потолок Сикстинской капеллы, Микеланджело не сказал ни слова об удивительных образах, созданиях своего воображения: пророках и сивиллах, обнаженных, «Сотворении Адама», божественном рождении мира; по крайней мере, ни слова об этом до нас не дошло. Зато мы то и дело слышим об утомлении, отчаянии и о деньгах, иногда одновременно.

Потолок Сикстинской капеллы. Деталь: «Грехопадение». Недвусмысленный намек Микеланджело на то, что, поддавшись искушению в Эдемском саду, Адам и Ева совершили блудный грех

Самое поразительное его послание тех лет адресовано младшему брату Джовансимоне, четвертому из пятерых братьев Буонарроти. Оно не датировано, но, вероятно, было отправлено в конце лета 1509 года, когда Микеланджело, расставшись с Граначчи и компанией, в одиночестве приступал к долгому воплощению своего великого замысла[618].

Из всех братьев Джовансимоне, может быть, более всего напоминал Микеланджело, поскольку явно отличался своенравием и творческими способностями. Единственный среди Буонарроти, он по-дилетантски занимался искусством: пописывал стихи[619]. И вот, достигнув тридцати, он решил изъять свою долю семейного состояния и основать собственное дело. Последовала безобразная ссора; Джовансимоне якобы каким-то образом угрожал Лодовико.

Письмо дает представление о том, как вел себя крайне раздраженный Микеланджело, когда не желал сдерживаться в общении с близкими людьми. Он напустился на Джовансимоне, все более и более распаляясь с каждой секундой: «Я мог бы прочитать тебе длинную нотацию о твоих поступках, но это было бы повторением уже сказанных мною слов. Для краткости могу сказать тебе без обиняков, что у тебя самого нет ни кола ни двора, а деньги на расходы и на дорогу домой даю и давал тебе я…»[620]. Микеланджело-де помогал ему, убежденный, что тот ему брат, но, кажется, ошибался: «Ты просто низкая тварь, и как с тварью я и буду с тобой обращаться»[621]. Микеланджело заверил, что отныне если до него дойдет хоть одна жалоба на поведение Джовансимоне, то он прискачет на почтовых лошадях во Флоренцию и научит его уму-разуму. А если ему придется так поступить, то Джовансимоне горько об этом пожалеет: «Ты будешь плакать горючими слезами»[622].

После этого Микеланджело подписал письмо, но не остановился на этом, а добавил удивительный, пышущий яростью постскриптум:

«Не могу не написать тебе еще пару строк, а именно то, что двенадцати лет от роду я ушел из дому, скитался по всей Италии, испытывал всевозможные лишения и унижения, истязал свое тело тяжким трудом, подвергал свою жизнь бесчисленным опасностям, и это лишь затем, чтобы помочь моим родным. Теперь же, когда я начал понемногу ставить их на ноги, да чтоб ты один стал тем, кто расстроит и разорит в одночасье то, что я создавал годами и с таким трудом… этому не бывать!»[623]