Нетрудно представить себе, что, начав работу над росписями, Микеланджело оказался перед дилеммой. Его первым побуждением, вероятно, было завершить росписи как можно быстрее. Разумеется, это проще всего было сделать, наняв целую команду опытных мастеров, которые выполнили бы работу без промедления, в большей или меньшей степени ориентируясь на эскизы Микеланджело. Однако этот план страдал определенными недостатками. Чем больше ассистентов он наймет, тем больше придется им заплатить, в особенности если это будут известные художники, которые могут самостоятельно написать важные фрагменты. А нанимать помощников Микеланджело мешала скупость. Существовала и другая трудность, и вот она-то скорее делала ему честь: по мере того как его идеи обретали явственный облик, воплощались во множестве деталей, обрастали конкретными подробностями, он все более осознавал, что на карту поставлены его репутация и творческие амбиции. А потому он все более старался самостоятельно контролировать все стадии творческого процесса и стремился к высочайшему уровню мастерства исполнения своего замысла.
Разумеется, всю жизнь Микеланджело будет страдать от своего нежелания передавать кому-либо полномочия творца. Именно поэтому величественные статуи, которые он задумывал, зачастую превращались в почти невыполнимые проекты и требовали от него невероятных физических и духовных усилий. Его сварливость и раздражительность можно в значительной степени воспринимать как реакцию на усталость, изнеможение и стресс. С другой стороны, его неумение делить ответственность и бестрепетно взирать, как его идеи интерпретируют отряды хорошо подготовленных ассистентов, позволило ему создать многие произведения искусства непревзойденного уровня. В конце концов, именно такая судьба ожидала Сикстинскую капеллу.
Вопрос о том, каких именно ассистентов нанял Микеланджело для росписи потолка Сикстинской капеллы, всегда вызывал ожесточенные споры[592]. Различные свидетельства, будь то сохранившаяся живопись, документы финансовой отчетности, которую вел Микеланджело, и сами фрески, предоставляют нам лишь запутанную и противоречивую информацию. Впрочем, ясно одно. Он начал расписывать плафон во второй половине 1508 года, прибегнув к помощи по крайней мере одного ассистента, опытного флорентийского мастера по имени Якопо, и результат оказался чудовищным. Работа над гигантской фреской, которой суждено было стать величайшим триумфом Микеланджело, началась с унижений и ощущения катастрофы.
Микеланджело впоследствии поведал Кондиви, что, «когда он начал работу и только успел завершить изображение Потопа, как фреска стала покрываться плесенью столь густой, что фигуры на ней сделались почти неразличимы»[593]. Вазари передает эту историю в почти тех же выражениях и уверяет, будто слышал ее из уст самого Микеланджело. По мнению Вазари, плесень появилась оттого, что штукатурку, изготовленную на основе извести из местного камня, травертина, смешивали с пуццоланой – слежавшимся вулканическим пеплом, использовавшимся в качестве основы для природного «цементного» раствора. Смесь получалась насыщенная влагой, высыхала медленно, и за это время оштукатуренная поверхность часто «зацветала»[594][595].
Очевидно, череда этих событий нашла отражение в письмах Микеланджело домашним. В начале октября у него появились признаки переутомления[596]. Микеланджело написал отцу, что его ассистент Якопо обманул его, хотя мы и не знаем, как именно: вероятно, Микеланджело поссорился с ним из-за денег, так же как и с двумя флорентийскими скульпторами в Болонье; другой причиной их размолвки могли стать жалобы Микеланджело на то, что это Якопо дал ему совет изготовить негодную штукатурку.
К концу января 1509 года Микеланджело охватило совершенное уныние. Он больше не осмеливался просить у папы денег; как он сообщал отцу, «работа моя не двигается вперед настолько, чтобы мне казалось, что я за нее что-то заслужил. И в этом трудность моей работы, и к тому же это не моя профессия. И я только бесплодно теряю время. Да поможет мне Бог». Он прогнал Якопо, который хулил его перед всем Римом и, вероятно, планировал поносить перед всей Флоренцией: «Слушайте его, как слушают купцы, и ладно. Он тысячу раз передо мной виноват, и я имел бы тысячу оснований, чтобы пожаловаться на него»[597].