Между степью и небом

И над всем этим – она. Леса, горы, города того берега – кочковатая степь под ее копытами; мучения того берега – кровоточивые раны ее души, потому что даже она бессильна уже оберегать и спасать… Она… снежная, тонкомордая… прекрасная, как только может быть прекрасен зверь для зверя, самка для самца, душа для плоти… Потому, что видится не людскими глазами, понимается не людским пониманьем. Ты – конь. Ты рвешься туда, к ней – утешить, помочь – но твои гнедые ноги словно бы растворяются в ржавой жадной воде, грязные волны подсекают, бьют под колени, пена хлещет в ноздри, в глаза, жжет, слепит… Как всегда. Еще шаг – и смерть. Ты пятишься. Как всегда.

А на луг валится хищный дерганый ветер, пылью всхлестывается к небу земная плоть… И из пыли этой слепливается бесноватая круговерть ощеренных пастей, полыхающих глаз, стремительных тел… слепливается, свивается в петлю, захлестывается вокруг каменеющего в ужасе снежного силуэта…

Потом возникают они. Так уже было когда-то: ржавая свора закрутила смертный хоровод вокруг белой, запретной, недосягаемой красоты, и ты, забыв обо всем, рванулся спасать, но появились они, разогнали ржавых мучителей, и споконвечное, въевшееся в сердце "нельзя" выдернуло тебя назад…

Теперь даже они бессильны. Завывающий клыкастый жернов цвета сохлой гнили мгновенно сминает их, затягивает в себя, и ветер с хохотом сметает за горизонт кровавые клочья…

А недостижимая твоя мечта почти канула в роении ржавых тел, только мелькнул белоснежный бок, уже исчирканный алостью, да всё – ветряной хохот, рык, вой, грохот потока и душу твою – всё пропорол отчаянный вопль…

И ты ответил. От твоего крика замер, в ужасе расшатнулся поток, казавшийся вечным, как смерть; и ты швырнул себя туда, к ней, на помощь – рвать, расшибать, втаптывать ржавых в родившую их пыль… И вечное твое проклятие – узда под названьем "нельзя" – лопнула с треском, от которого вскрикнуло небо…

…Это длилось всего-навсего жалкий осколок мига.

А потом Белоконь отшвырнул Михаила в руки конвоиров, вскинул ладони к глазам, не то поправляя очки, не то заслоняясь…

Но заслоняться было уже поздно.

Последняя, вроде бы лишняя деталь складывавшейся в Михаиловом уме конструкции, щелкнув, встала на своё место.

А бывший волхв, почти моментально овладев собой, прикрикнул на охранников – те очень уж рьяно взялись за пленного. Эсэсовцам, небось, вообразилась попытка нападения на их бесценного герра (впрочем, по сути-то оно так и было). Избавленный от их лап Михаил не без труда выпрямился, принялся растирать недовыломанные локти.

"Вот так, очкастый. Зря ты, выходит, радовался своей хитрости. Хоть в чем-то я сейчас да посильнее…"

"Не надейся. Я сам оплошал: слишком уж размечтался. Всё смакую в уме, как это будет – вот и выплеснулось… Старею, хе-хе! А и то сказать – считанные ведь часы остались! Дело всей жизни… всех жизней… И вот – считанные часы… Простительно дать на миг слабинку, а?"

Вообще-то им не требовалось проговаривать всё это вслух. Они и не проговорили.

А потом тот, кого Михаил вопреки всему уже было привык звать про себя Белоконем, вдруг, толчком как-то сделался герром доктором. Знать бы, сколько у него еще всяческих ипостасей в загашнике, у этого… как бы его…

"Наиболее точно – "сверхчеловек". Но если сегодня нам всё удастся, до данного уровня не очень замедлит вырасти уровень заурядных людей. Хватит. Нянчить бессмысленное любопытство не имею никакого времени. И желания".

Времени у него действительно не было. От заслоненного яблоневыми кронами здания "филиала" прорастало подвывистое кряхтение грузовика, где-то уже совсем близко ржанула лошадь… А на дорожке меж древесных стволов замелькали быстро, чуть ли не бегом приближающиеся фигуры.

– Ахтунг! – одетый полковником РККА герр доктор решил перейти на немецкий (та-ак… гансы по-русски шпрехают не все, а назревают общие предотъездные распоряжения – так?). – Ахтунг! Этот материал – на первую скамью…

Слово "материал" сопровождено было коротким, почти брезгливым кивком в Михаилову сторону. Упомянутая скамья мгновенно очистилась от немцев, а сам Михаил и моргнуть, кажется, не успел, как очутился на скрипучем расхлябанном насесте.

– Следить внимательно, – продолжал герр, глядя поверх Мечниковской макушки. – При малейшем позыве на активность ломайте конечность… но аккуратно! Головой отвечаете! А вы… – властный взгляд чуть сместился, – Вы позаботитесь о полицейских. Трупы – в болото. Так… – Герр отвернулся, зашарил взглядом по остальным эсэсманам, торчащим во-фрунт там, где их позаставало властное "ахтунг". – Вы и вы – прочих на заднюю скамью, спиной к этому. Всем свободным от поручений – погрузка. Ящики в кузов, кофры – в подводы, на дно. Поверх – солому и раненых.