Между степью и небом

В общем, герр доктор Белоконь, отправляючись в свою экспедицию, был уверен: к нужному времени нужный район будет в глубоком немецком тылу. Ан дело не выгорело.

Выходит, как минимум в данном конкретном месте криг получился не очень блиц. Весьма приятный вывод.

И еще другой нашелся повод для приятного вывода. Когда конвоиры, очередной раз поверив очередному подсказчику, привели Михаила к этой вот садовой эстраде и, кажется, даже ошалели слегка, действительно обнаружив, наконец, герра доктора… В общем, похоже было, что искомый герр аккурат перед их приходом завершил какую-то лекцию. Или какие-то наставления. Или…

Восьмеро гансов все еще сидели на скамье перед сценой, переговариваясь тихонько – обсуждали услышанное? Еще двое разбирали на сцене диковинное сооружение изрядных размеров – металлический треножник метра полтора высотой, полированный медный шар на цепи, какие-то зазубренные диски… Снятые детали бережно укладывали в громоздкий, обклеенный дерматином футляр; в сторонке, под яблонями, имел место еще целый штабель похожих футляров самых разных форм и размеров; там же были сложены какие-то тюки, ящики; там же, на штабеле, стояла рация, в которую ругался герр доктор…

"Археологи" собрали манатки и приготовились сваливать, как только прибудут обещанные транспорт и документы? Логично. А тогда что за лекции с диковинным реквизитом? По принципу "солдату не бывает нечего делать, ибо от нечего делать солдат учит матчасть" – так? Возможно. Или у гансов оккультные дела не заладились тоже, и в самый последний момент потребовались некие колдовские коррективы? По причине утери Счисленевых драгоценностей? То-то бы хорошо!

– А, собственно, почему "хорошо"?

Белоконь, оказывается, завершил свою радиоперебранку, подошел, вопросительно поблескивает очками:

– Что, говорю, хорошего-то?

Мечников равнодушно пожал плечами. Он вообще сделался теперь равнодушно-покладист. Там, на болоте еще, послушно остановился, спокойно позволил эсэсовцам завладеть автоматом, обшарить карманы, вытащить пистолет, снять пояс с подсумками и штыком… Так же спокойно, чуть ли не деловито даже шел, куда говорили, по приказу останавливался, шел опять… К слову, эсэсовцев такая дисциплинированность явно не на шутку встревожила. И пускай себе.

Не дождавшись иного ответа, кроме дергания плечами, Белоконь опять спросил – вот то самое про "всё, что ты сумел".

И снова Михаил не ответил. Потому, что не понял – ни вопроса, ни тона. Что ли Белоконь на доверительность рассчитывает? Это после всего?!

– Я спрашиваю: назойливо внушать мне, будто пойдешь по дороге – это и есть твоя главная хитрость? Чтоб не поверил, приказал искать везде, кроме именно дороги?

Нет, молчал лейтенант Мечников. Как рыба молчал. Не объяснять же, чего ради он так поступил по правде-то! Об "по правде" не только говорить – и думать нельзя. Думать нужно о чем угодно другом. О том, например, что наблюдательность наблюдательностью, а соображать желательно пошустрее. Два немца со шмайссерами и два немца в камуфляже – это ведь были одни и те же немцы. В наш тыл эсэсы пойдут не все?

– Кинематографические сыщики в таких случаях спрашивают: "Будем говорить или будем в молчанку играть?", – сообщил переодетый герр доктор, нервно оглядываясь (явно у него и без Михаила дел было выше фуражки).

Сообщил, значит. Пооглядывался. И добавил, не утруждаясь уже потугами на доверительность:

– А реальные сыщики в таких ситуациях сразу начинают бить морды. Н-ну, как – будем реалистами?

Мечников очередной раз пожал плечами. А потом вдруг спросил:

– Что ж вы, герр генерал, сам себя в полковники разжаловали?

Белоконь медленно, всем телом развернулся к нему, первый раз с начала этой идиотской беседы тяжело уставился Михаилу в лицо:

– Или ты за ночь успел рехнуться, или…

– Хватит! – Мечникову очень хотелось встретить Белоконев взгляд таким же взглядом вупор, но он помнил совет Волка. – Хватит кривляться. Я предложил обмен. Что ты решил?

– Ничего. – Судя по тону, недобог улыбнулся устало. – Эта попытка шантажа не умнее остальных твоих дурацких попыток. Не знаю, как ты собираешься убивать себя… Не знаю, почему ты вообразил, что я не смогу помешать… Но даже если ты прав… Я ведь всё равно никого не отпущу. – Голос стародавнего Урманова друга осел до сиплого полушепота, но еле различимые слова хлестали Михаила хуже пощечин. – Ты не меняешься, железноголовый! Убить себя – какая самоотверженность! Дур-рак… Им всем так и так умирать. И ей. Страшно, долго – чтобы Гнедой успел заметить, вспомнить, понять… Зато навсегда. А тебе… Или с ними, или потом опять жить. И совести твоей – тоже. Уж это я смогу, чтоб ты и в следующей жизни помнил. Чтоб ВСЁ помнил. – Он трудно перевел дух, заговорил опять, почти уже по-нормальному: – Еще вот что на ум возьми. Сейчас нам выпадает одним усилием завершить… Если сорвётся… Всё равно получится, как надо. Но дольше, намного дольше. И кровь да муки, которые уже потрачены, станут лишь каплей того, что еще придется… И всё ляжет на твою совесть. Потянет она?