Метрополис

— И вот еще что, шеф. На случай, если вы решили, что я лишь о вас забочусь. Если предадите это дело огласке, не только вас внесут в нацистский список смертников. Меня тоже. Может, вы привыкли, поскольку еврей и все такое. Но мне хватает нервов по поводу выпивки и чертей, которых могу начать видеть. И последнее, чего я хочу, — еще и оглядываться на каждом шагу.

Вайс молчал, пока мы не приехали в безопасный «Алекс». Я припарковался на главном дворе, заглушил двигатель и прикурил каждому из нас по сигарете.

— Если ни один из этих аргументов вас не убедил, подумайте вот о чем, сэр. Вы порядочный человек, я вас уважаю и восхищаюсь вами, но еще вы — еврей, живущий в Германии, а значит, хотите того или нет, ваш народ находится в состоянии войны с Отечеством. Так происходит с восемьсот девяносто третьего, когда антисемиты получили шестнадцать мест в Рейхстаге. Если вы забыли, те выборы сделали ненависть к евреям в нашей стране респектабельной. Вам это может не нравиться, сэр, но вы должны помнить, что на войне главное — победа любой ценой. И любыми способами. Вы не победите, если будете играть по правилам, сэр. Только если будете безжалостнее, чем они, и начнете поступать по-прусски: станете убивать раньше, чем убьют вас.

Вайс затянулся и задумчиво посмотрел на кончик сигареты:

— Не могу сказать, что мне нравятся твои слова, но, возможно, ты прав.

— Я хотел бы ошибаться, но увы. Что ж. Мы никому не скажем. Ни ВиПоПре, ни вашему секретарю, ни даже Эрнсту Геннату. Хотя думаю, он может согласиться со мной.

— Может. Но не во всем. Он хочет вывести тебя из Комиссии. Считает, что я должен отправить тебя обратно в полицию нравов. По крайней мере пока ты не бросишь пить. Геннат думает, что ты вот-вот сломаешься.

— Предположение не лишено смысла.

— Ты собираешься сломаться?

— Это же Берлин. Кто бы заметил? Но нет, я не собираюсь ломаться, шеф. Я довольно крутой, варился минут десять, не меньше. Может, и налил немного алкоголя в кофе этим утром, но вы же не видели, чтобы я развалился на куски. На моем панцире можно железным пером нацарапать все сочинения Гёте, а дыру так и не пробить.

— Ты спас мне жизнь. Я этого не забуду. Если бы не ты, я был бы мертв, а Лотта осталась бы вдовой. Шейнем данк[42], Берни Гюнтер.

Я порылся в кармане пиджака и достал фляжку, наполненную отличным австрийским ромом. Затем отвинтил крышечку и сделал большой глоток — отчасти из-за нервов, отчасти ради бравады. Мне было все равно, что сейчас подумает Вайс. Я только что спас его голову и решил, что могу позволить себе небольшую дерзость.

— Тогда за вашу жену. Вы сможете вернуться домой и увидеть свою семью. Только это имеет значение. Возвращение домой. Лишь это важно для любого полицейского в городе.

Я протянул ему фляжку и наблюдал, как он делает глоток. Его руки дрожали, как и мой неровный пульс. Давненько мне не приходилось никого убивать. Сделал бы я тот, второй выстрел, если бы не выпил? Если подумать, пары глотков иногда достаточно, чтобы убить кого угодно.

К месту гибели Евы Ангерштейн на Вормсерштрассе меня привело не столько чутье детектива, сколько беспокойство из-за безразличия, с которым власти относились к ее смерти и смерти других девушек. А еще упрямое и непокорное желание ослушаться приказа министерства во имя подлинной справедливости. Стоит выпить — и почему-то становится легче понять, что такое справедливость. К тому же в деле доктора Гнаденшусса у нас было не так уж много зацепок. Потому и сложно раскрывать случайные убийства — между убийцей и жертвой нет никакой связи. С тем же успехом можно пытаться повязать немецкого мастифа и таксу.

Как оказалось, не все остались равнодушны к смерти Евы Ангерштейн. По крайней мере к такому выводу я пришел, увидев у подножия лестницы, где нашли тело девушки, большой букет из двадцати семи белых лилий. На цветах лежала влажная карточка с написанным от руки именем. Его оказалось трудно разобрать, зато определить флориста — легко: Гарри Леманн, Фридрихштрассе. Двадцать семь лилий из дорогой цветочной лавки, расположенной в четырех или пяти километрах к востоку от Вормсерштрассе. Выходит, покупателем был кто-то из близких погибшей девушки. Тот, кто специально приехал на место ее убийства. Я гадал над числом цветов в букете, пока не вспомнил, что Еве Ангерштейн было двадцать семь лет. Получается, они с покупателем были очень хорошо знакомы. Мы пытались разыскать родственников Евы, но безуспешно. Не то чтобы меня такой результат сильно удивил: большинство «катавшихся на санях» девушек по понятным причинам теряли связь со своими семьями. Оттого мне и захотелось поговорить с тем, кто купил эти цветы. Я решил заглянуть в магазин Гарри Леманна по пути на «Алекс». Двадцать семь белых лилий — такой заказ легко запомнить.