Метро

— С удовольствием! — тот ухмыльнулся. — Так. Допустим, начало. Ага. Они не вернулись ни во вторник, ни в среду, ни в четверг, оговоренный, как крайний срок… Умгум. Почерк, конечно… Первый блокпост нес… де-жур-ство. А это что? А, круглосуточно. Слушайте, а вы запятые, что же, вообще нигде не ставите? Так, пока беллетристика какая-то. Возьмем в середине… Скучно… Скучно… О! То Гомер — мифотворец и живописец — яркой бабочкой-однодневкой только появлялся на свет! И, вообразите, «мифо-творец» через дефис! Мифо-дефис-творец! Почему бы тогда и не «живо-дефис-писец» уж? И пунктуация опять… Аж скулы сводит! И это вы о себе так, коллега? Или вот еще… Одна против легиона убийц… Она упрямо сказала: хочу чуда! Охо-хо! Вот это пафос. И что же? Зашуршали струи… Зашуршали, ага. Прорыв, завопил кто-то. Это же дождь, кричала она. А! То есть, она дождь с прорывом. Романтично.

Гомер будто язык проглотил. Артем глаз не спускал с кобуры.

— Ну и конец возьмем, хотя и так уже про вашу историю все ясно, думаю. Негромко, как колыбельную… Тут вообще черт ногу сломит разбирать… Ага… Сашиного тела Гомер на Тульской… Так и не нашел. Что еще? Конец. И опять о себе в третьем лице. Ну прелесть, прелесть! Держите! — учитель шлепнул тетрадку на мокрую клеенку. — Никакой крамолы тут нет. Одна только претенциозная чушь.

— Идите-ка вы на хер, — сказал Гомер, вытирая тетрадь о брюки и упихивая ее во внутренний карман.

— Да бросьте! Вы без ошибок сначала научитесь писать! А потом будете свою «Илиаду» ваять! Сами же, небось, себя и назвали Гомером, а никакие не люди?

— На хер, — упрямо повторил Гомер, набычась.

— Да там половина книги — про вас! Какая, к чертям, история? На историю и места не осталось!

— Это старая. Новая другая будет.

— Ну, пусть новая получится лучше! — Дитмар вдруг отстал от своей кобуры, чтобы взять в руку стопку. — Поругались, поспорили, и будет. За вашу новую книгу! А, Илья Степанович? Как-то мы с гостями… Вы уж простите нас. А то и жена тут ваша, красавица, расстраивается. Мне, кстати, вот пассажи даже понравились, которые Илья Степанович зачитал, пассажики эти. Я и сам по запятым не специалист, а в остальном все складно. Вы простите, Гомер Иванович, мы так разгорячились, потому что тема очень чувствительная. Для всех.

— Для всех, — подтвердил учитель, положив руку на живот жены. — Про детей двухголовых, с вашей стороны… Это было просто бестактно!

— Думаю, вы и сами понимаете, Гомер Иванович? Понимаете же? — строго сказал Дитмар. — И мы бестактно себя повели, но и вы. Давайте считать на этом инцидент исчерпанным?

— Да. Хорошо.

Гомер сгреб со стола рюмку и опрокинул ее махом.

Артем его поддержал.

— Табаку нет? — обратился он мимо Дитмара.

— Угощу.

— Курите в уборной, пожалуйста, — попросила Наринэ.

Артем выставил вон курицу, заперся в сортире, сел на настоящий человеческий унитаз, скрутил папиросу из вражьего табака, чиркнул, подсадил светляка на самокрутку, потянул, потихоньку выпуская из себя злых бесов. Остудиться хотелось.

Вспомнил про стену, которую грела коверная красота.

Пощупал ворс рукой: хоть прохладный? А зачем он тогда? Пропустил пальцы под ковер. Обычная там была стена, ничуть не холодная. Зачем тогда врать о ковре?

Артем дососал наскоро папиросу, утопил бычок, прислушался: не убивают в комнате никого? Нет пока. Дитмар гогочет, весельчак.

Забрался на унитаз верхом, нашарил, чем там ковер за стену цепляется, приподнял усилием и — снял.

Что он там думал найти?

Дверцу с замочком, к которой золотой ключик бы подошел? Для здешних буратин волшебная страна начинается по эту сторону ковра, а по ту — что?

Ничего не было. Голая стена была. Кирпичи, штукатуркой промазанные. С ковром повеселей просто.

Теперь надо было тяжеленный никчемный ковер обратно вешать, попадать петельками на гвоздики. Не хотелось жутко.

Артем все равно прижался к этой глупой шершавой стене — лбом, щекой. Она не помогла ему остыть. Папироса лучше помогла.

Но…

Что-то… Показалось, нет?

Он повернул голову, прислонил к штукатурному наждаку ухо.

За стеной, с той стороны, с обратной стороны тихо — выли.

Выли и орали тихо, еле-еле слышно, потому что стена была толстая, но орали дико, жутко. Затыкались ненадолго, на секунду, набрать воздуха — и снова принимались вопить. Плакали, умоляли неразборчиво, взвывали опять. Перебивались, захлебывались, и все равно опять кричали. Как будто там кого-то в кипящем масле варили: такие вопли.

Артем оторвался от штукатурки.

Что там?

Станция Шиллеровская. Это ведь на Шиллеровскую переход. И оканчивается тупиком, потому что Шиллеровская на реконструкции. Убрали казематы с Тверской, перенесли на Пушкинскую. Вот и все реформы.

— Эй, сталкер? — из-за двери Дитмара голос.

— Прихватило! Иду уже.

Артем натужился, отнял от пола двухпудовый ковер — лишь бы унитаз сейчас не сковырнулся… — и еле угадал, когда уже в руках почти не оставалось силы — куда навесить его.

Осторожно, тихо слез вниз.

В сортире вновь воцарилась глухая тишина.

Теперь тут опять можно было срать спокойно.

* * *

— Ну, как тебе квартирка? — Дитмар так и торчал снаружи, видно, тоже приспичило.

— Шикарная.