– В общем, просто знай, что я тут, ну и всё; я там, весь день, до трех, – сказал Концеппер.
– Да, – сказала Эвелин. Она вернулась в дом, оставив дверь открытой.
Концеппер двинулся по дорожке из шероховатого кирпича к Скотту Слотнику.
Через окно гостиной Эвелин наблюдала, как Концеппер замер, улыбнулся и опустился на колени, чтобы сказать пару слов Скотту Слотнику. В ответ на сказанное тот робко улыбнулся и кивнул. Концеппер засмеялся. Эвелин попыталась пригладить утренние волосы, чтобы те облегали уши. Ее липкие пальцы тянули волосы за собой.
16. 1990
9 сентября
Мы с Лангом в моем офисе, каждый на своем стуле, перевод – между нами. Мы оба таинственно и тревожно нагие. Полдень; движется тень. Я гляжу вниз и накрываю себя чайным пакетиком, но есть еще Ланг во всем своем ужасе. Ланг рисует портрет Линор на обороте последней страницы «Любви». Это потрясающий, жизнеподобный портрет неодетой Линор. У меня под чайным пакетиком начинается эрекция. Ручка Ланга – в форме пивной бутылки; Ланг периодически эту ручку посасывает. Линор – на странице, на спине, Варгасова дева [138], В. Ланг пишет свои инициалы на Линориной длинной, изогнутой ноге: глубокие, порочные ЛВШ.
По мере написания инициалов сквозь страницу проступают руки и волосы; наливаются груди, вздымается животик, взметываются и расходятся колени, ступни застенчиво елозят по краям страницы. Ланг работает ручкой. Линор выходит из страницы и кружит по комнате.
Клацают по оконному стеклу ногти. За окном – юная Минди Металман, очень юная, вероятно тринадцати лет, с яркой помадой на крохотных разбитых губках. Держит механический секатор, показывает на чайный пакетик. Меня засасывает обратно в тень, которая чернилами расползается по белой стене. Когда я отвожу взгляд от окна, Линор, стоя на коленях, расписывается ручкой в виде пивной бутылки на Ланговой ягодице, пишет свое имя длинными медленными завитками, фиолетовыми чернилами, а ее другая рука находит точку опоры, какую может, на Ланговом героическом переде.
Я издаю безвоздушный вопль и начинаю фонтанировать мочой. Поток направлен вверх, это веер из неисчислимого множества струй, и они бритвенно остры и столь горячи, что меня ошпаривает, когда я пытаюсь их пересечь. Я в ловушке своего же веера. Горячие стремнины вихрятся на офисном ковре, поднимаются, плещутся, мертвенно-белые, у Линориных грудей, дрожащих от ее усилий. В горячих брызгах чайный пакетик кровоточит. Заваривается чай. «Ты, чай, симптосис!» – говорит Ланг, усмехаясь.
Линор тонет; Ланг удерживает ее голову над поверхностью океана жжено-желтого чая у своих ягодиц. Она продолжает расписываться. В бурлящем кипятке заживо варятся мыши, их хвостики извиваются. Я задыхаюсь. Это чай марки «Салада». На пакетике написано емкое: «Крутые мужики смеются над собой, мужики покруче смеются над этими крутыми» [139].
Ланг глядит вниз, на себя, и начинает неуклюже барахтаться. Я сдаюсь кошмару. Мой диплом смыт со стены и унесен прочь пенной волной.
Просто они сейчас в доме Тиссоу, а я здесь. Кливленд становится невообразимо плотен, когда человек плохо спал и одинок. Такого человека я бессилен даже надеяться хоть как-нибудь описа́ть. Правда.
ЧАСТИЧНАЯ РАСШИФРОВКА ИНДИВИДУАЛЬНОЙ СЕССИИ, КАБИНЕТ Д-РА КЁРТИСА ДЖЕЯ, PH.D. ЧЕТВЕРГ, 9 СЕНТЯБРЯ 1990 ГОДА. УЧАСТНИКИ: Д-Р КЁРТИС ДЖЕЙ И МИЗ ЛИНОР БИДСМАН, 24 ГОДА, ПАПКА НОМЕР 770–01-4266.
Д-Р ДЖЕЙ: И что вы в свете всего этого чувствуете?
МИЗ ЛИНОР БИДСМАН: Что я чувствую в свете чего?
ДЖЕЙ: Ситуации, которую мы только что постарались проговорить, в которой разлука с вами и молчание в отношении вас вашей бабушки парадоксальным образом пробуждают в вас чувство большей близости и общения с прочими вашими родственниками.
ЛИНОР: Ну, есть еще Джон, в Чикаго или где он там.
ДЖЕЙ: Давайте выведем его за скобки, напокамест.
ЛИНОР: Напо что?
ДЖЕЙ: Вперед, за вашими мыслями.
ЛИНОР: Какими мыслями?
ДЖЕЙ: Мыслями, которые мы только что вместе охарактеризовали.