Местечковый романс

О своем промахе мама решила никому не рассказывать — ни Шлеймке, ни своим родителям, ни сёстрам. Лучше что-нибудь соврать, чтобы их не огорчать, а, наоборот, доставить им придуманную радость. У неё с лихвой хватало способностей сочинить при необходимости что-то складное, выдать желаемое за действительное. Мама обладала прирождённым артистическим даром, огневым темпераментом и могла искусно разыграть ту или иную житейскую сценку.

Пока тряслась в автобусе, она обдумала все возможные варианты ответов на самые заковыристые вопросы домочадцев и, когда приехала домой, обрадовалась, что почти все посыпавшиеся вопросы совпали с теми ответами, какие сложились у неё в голове.

Шлеймке спрашивал, чем Шмулик целыми днями занят, как выглядит, такой ли он говорливый, как прежде. Мама, ни разу не запнувшись, спокойно и подробно утоляла его любопытство.

— Начну с главного. Общаться ему там особенно не с кем. С надзирателями о справедливости не потолкуешь. С насильниками и ворами о равенстве тоже не порассуждаешь.

— А как он выглядит?

— Похудел, отрастил козлиную бородку и тоненькие усики, которые червячком проползли у него под носом, коротко пострижен. К арестантам в колонию раз в месяц приезжает парикмахер. Еврей по фамилии Закс. Он, конечно, не такой кудесник, как наш родич Наум Ковальский. Закс, наверное, стрижёт и бреет хуже реб Наума, но это не удивительно — за каждым движением его бритвы и машинки смотрит надзиратель. Не знаю, как бы ты, Шлеймке, шил, если бы за тобой наблюдали с револьвером на заднице. У тебя, полагаю, руки подрагивали бы.

Отец и Юлюс внимательно её слушали.

— Но они хоть там работают? — не унимался отец. — Или баклуши бьют, книжки читают?

— Работают! Ещё как работают! Дороги прокладывают, лес валят. Там книжки не читают.

— Шмулик мог бы не сосны валить, а сидеть сейчас с нами и распевать свою любимую песенку про белую козочку, которая стоит на страже у каждой еврейской колыбели, или травить анекдоты о том, как негаданно нагрянувший муж нашёл в шкафу мёртвого любовника жены — бедняга умер от страха.

— Мог бы, — согласилась мама, устав привирать. — Шмулик всем передал привет и попросил его не забывать.

Для родителей и сестёр мама напрягать свою фантазию не стала.

— Он жив-здоров. Ни на что, кроме скуки, не жалуется. Кругом леса и болота, — сообщила она.

— Он в наручниках сидит? — спросил Шимон.

— Какие наручники?! Как размахивал руками, так по сей день и размахивает. Только говорит меньше. Не те, видите ли, слушатели!

— А кормят там как?

— Тейглеха и пирогов Шмулик, конечно, в глаза не видит, но хлеба и горохового супа хватает.

— Господи, дай мне силы! — взмолилась старая Шейна. — Я, наверное, его не дождусь.

— Дождёшься, — отчеканила мама. — Все дождёмся. Время только и делает, что всем нам пятки показывает, так быстро оно бежит. Не успеешь оглянуться, как два года пролетят.

— Когда Шмулика переведут из колонии в Каунас, я к нему поеду, — заявил Шимон. — Имею я право на денёк отложить молоток и шило и съездить из одной тюрьмы в другую?

— Имеешь, имеешь, — хором ответили домочадцы.

— Я ведь за всю жизнь только два раза на тот берег Вилии перебирался. К староверу Афиногену за майским мёдом ходил. Дальше деревни Гиренай от колодки не отлучался. Кому не надоест корпеть на одном и том же берегу!

— Поедешь, обязательно поедешь. У тебя же там, по-моему, дальний родственник. Парикмахер, — подбодрила отца Хенка.

— Менахем Сесицкий, — Шимон понизил голос и тревожно добавил: — Если только с мамой всё будет в порядке. Надо бы её доктору Блюменфельду показать.

— Не нужно тратить на меня деньги, — отозвалась Шейна. — Человек не ботинок. Там взял молоток, дратву и шпильки, заменил подмётки и починил. А меня как ни латай, всё равно не залатаешь — уже вся износилась.

Слова тихой сгорбленной Шейны прервали россказни Хенки о неунывающем, нисколько не изменившемся брате. Она вдруг поймала себя на мысли, что хлопоты по устройству на работу и события, связанные с арестом Шмулика, отдалили её от самого дорогого человека — безотказной, бескорыстной до самозабвения мамы, которая никуда не ездила и не ходила, если не считать дорогу из дома до синагоги. Даже всех своих детей Шейна родила здесь, вон на той скрипучей, изъеденной древоточцем кровати.

— Я сегодня же поговорю с доктором.

— Пусть придёт, посмотрит, — поддержали Хенку сёстры. — Пропишет какие-нибудь лекарства. Боли у неё сильные.

— Пусть, — сказал Шимон. — Но знаете, что она мне на прошлой неделе сказала?

Все примолкли, а Шейна замахала на мужа руками.

— Ваша мама сказала, что не хочет больше жить. Мол, пожила, хватит. Спасибо Господу, что столько лет терпел её на этой земле. Человек не должен вымаливать у Него лишние страдания. Вот что сказала ваша мать!

— Глупости, — не сдержавшись, закричала Хенка. — На небесах и без тебя, мамочка, разберутся, кому и сколько страданий положено! У Господа Бога свой календарь, висящий не на стене в комнате, а на не видимом глазу облаке, которое день и ночь стерегут ангелы. Там, в календаре у Всевышнего, про каждого написано, где, когда и что с ним случится.

6