Местечковый романс

— Этот подарок, Роха, нам Создатель абсолютно зря преподнёс, зря! Зачем, скажи, мы с тобой Ему понадобились? Ведь кроме нас Господь ещё одарил жизнью тьму-тьмущую несчастливых. Он вполне мог обойтись без нас! Для того чтобы порезвиться и развеять небесную скуку или кого-то наставить на путь истинный, Ему вполне хватило бы и первенцев — Адама и Евы.

Тело бездыханного Авигдора Перельмана обнаружил его сосед и давний приятель — вдовый маляр хромоногий Ейне, который захаживал к нему не только для того, чтобы принести кое-какую еду, но и для того, чтобы вместе опрокинуть рюмочку-другую горькой, посплетничать и послушать рассказы хозяина о его злоключениях.

Дверь в хату Авигдора всегда для всех была открыта. Он её никогда не закрывал. Не надо было ни звонить в колокольчик, ни стучаться. Толкни, и откроется.

«Что у меня можно украсть? Ничего. Ну ничегошеньки! Блохи и клопы у всех свои. Я, друг мой Ейне, не боюсь ни воров, ни бродяг, ни безносой смерти. Никого не боюсь! По-моему, замки и запоры изобрели богатые и трусливые. Чего у меня и впрямь никогда не было, так это страха за свою бесценную жизнь и за своё бесценное имущество», — не без гордости уверял Перельман.

Ейне обнаружил покойника утром. Тот лежал на койке, широко раскинув руки, и по его лицу от глаз до полуоткрытого по-детски рта безнаказанно, по-хозяйски важно, распушив стекловидные крылышки, разгуливала муха. В первую минуту маляр подумал, что Авигдор ещё не проснулся после выпивки. Он приблизился к нему, наклонился, чтобы убедиться, что тот жив, и вдруг отпрянул от кровати, жалобно вскрикнул, постоял в оцепенении и выместил свою горечь и отчаяние на мухе, прихлопнув её рукой. Ейне закрыл за собой скрипучую дверь и тут же кинулся с дурной вестью в Большую синагогу к габаю[36] Ошеру Кобрину.

— Реб Ошер! — закричал он, отыскав Кобрина. — Вы не поверите, не поверите… — безостановочно повторял Ейне, то ли от быстрой ходьбы, то ли от волнения не в силах выговорить что-либо связное. Казалось, слова слипаются у него в горле. — Авигдор Перельман… он… умер, — наконец выдавил маляр.

— Почему не поверю? В смерть, Ейне, верят все без исключения. Гораздо больше, чем в Господа Бога, — спокойно сказал тучный Кобрин и добавил: — Дело ясное — жил и умер. А вот что касается церемонии его погребения… — он многозначительно помолчал. — Тут надо ещё крепко подумать, посоветоваться с рабби Элиэзером и Хацкелем Берманом, как же проводить Авигдора в последний путь.

— Ему никакие почести не нужны. Вырыть могилу, прочитать кадиш и зарыть…

— Так-то оно так. Пусть Господь не покарает меня за непотребные слова, но погребальное братство не хоронит покойников даром. Что ни говори, работа у них тяжелая и скорбная, а за работу, будь добр, плати. Как мне известно, у Перельмана никого нет. Ни родных, ни жены, ни детей. И за душой ни гроша.

— Это так, реб Ошер, так. Никого нет и ничего нет, — понурился Ейне.

Впрочем, рабби Элиэзеру не пришлось долго уговаривать главу гробовщиков Хацкеля Бермана, чтобы тот отказался от платы за похоронные услуги. Тот даже обиделся — какая тут, ребе, может быть плата?

Оказалось, что когда-то, в далекой молодости, он, Хацкель Берман, дружил с Авигдором. Они даже в одно время вместе учились у знаменитого меламеда — реб Нисона Гринблата из Салантай.

— Всё будет сделано, как положено. Не скрою, на живого Авигдора было больно смотреть. Кто мог подумать, что он станет протягивать руку за милостыней?.. — сказал Берман. — У меня он никогда ничего не просил — видно, стеснялся. Не пеняйте, ребе, на меня за кощунственные слова, но не всё, далеко не всё в руках нашего всесильного Господа. Даже Он не всё может. Когда-то Авигдор был примерным учеником, знал наизусть все псалмы Соломона. Меламед Нисон Гринблат называл Перельмана не иначе, как илуем — гением, и пророчил ему радужное будущее — место раввина в приличном еврейском городе, в Сморгони или даже в Витебске. Но всё вышло совсем не так. Обидно, что тот, кто должен был стать светочем на небе Израилевом, увы, прожил жизнь бродяги и побирушки.

Похороны Перельмана были скромными.

Пока могильщики готовили для Авигдора его последнее земное убежище, Хацкель Берман орлиным взором пересчитывал пришедших проститься с Перельманом. Для соблюдения еврейского похоронного чина требовалось десять мужчин, а одного как раз не хватало. На похороны явились только оба моих деда — Шимон и Довид с женами (даже больная бабушка Шейна пришла), мой отец с мамой, хромоногий маляр Ейне и богатырского сложения балагула Пинхас Шварцман. Для нужного числа присовокупили к мужчинам и меня — девятилетнего огольца, который на кладбище был всего-навсего второй раз.