Местечковый романс

— Каждый месяц, как ты знаешь, я откладывала часть жалованья на эту поездку. Небольшие деньги, но деньги. Теперь я решила всё до последнего лита отдавать моим не очень счастливым родным. Им трудно живётся. Надеюсь, ты не возражаешь? Кто совсем недавно при свидетелях обещал меня прокормить? Ты, Шлеймке, обещал! Не отпирайся! — мама попыталась придать своему решению характер шутки.

— Обещал и своё обещание, Бог свидетель, сдержу. Ты что, в этом сомневалась?

— Нет.

Мама при мне и при Юлюсе бросилась отцу на шею и, не стыдясь, стала целовать.

— Ну что ты, что ты… — обороняясь от её поцелуев, бормотал отец, не склонный к таким прилюдным нежностям. — Если дела пойдут хорошо, мы, может, на самом деле когда-нибудь поедем с тобой в Париж к Айзику и Саре. Если бы ты только знала, в какие далёкие страны и великолепные города меня мигом, почти каждый день доставляет швейная машина! Я на ней уже полмира объехал, но нигде, кроме Йонавы, пока не приземлился и даже короткой остановки не сделал.

Мама рассмеялась и, расхрабрившись, поделилась с ним тем, что от всех скрывала:

— До того, как мы с тобой соберёмся и поедем к Айзику и Саре, я хотела бы навестить брата в колонии, в Расейняй. Надеюсь, что разрешение на свидание получу там, на месте. Фейга на денёк заменит меня у Коганов. Я с ними уже договорилась.

— Поезжай. Но чтобы из колонии тебя вернули мне обратно.

— Если не вернут, я совершу побег.

— И в кого, скажи, ты такая уродилась? Отец Шимон громкого слова не скажет, а мама Шейна, та вообще всю жизнь обходилась почти без слов, только с этими своими полустонами, полувосторгами: «Ах ты! Ах ты!» И в кого только ты?..

— Видно, в своего норовистого братца. Но родилась я уж точно не для наручников.

Младший подмастерье Юлюс слушал их разговор молча. Он таращил на Хенку свои налитые немыслимой голубизной глаза, в которых посверкивали искорки пугливого восхищения. Из-за скромности и стеснительности Юлюс ни у неё, ни у понаса Салямонаса не спрашивал, чем понас Шмуле навлёк на себя такой гнев властей: Может, он не только ему, но и какому-нибудь доносчику проболтался о Христе, Деве Марии и всех двенадцати апостолах, причислив их к евреям? Разве это евреи смотрят на католиков с алтарей во всех костёлах? Такого и правду быть не может!

Раз Юлюс сам ни о чём не спрашивал, отец не стал посвящать его в подробности о подпольной деятельности Шмуле. Он попросил Юлюса пришить карманы к новому пиджаку хромоногого маляра Ейне, который на Хануку[35] собирался выдать свою дочь, старую деву, замуж. Маме же отец наказал, чтобы та не очень ругала брата и сказала ему, что иголка его дождётся.

Сборы длились недолго. Мама положила в сумку гостинцы, оставшиеся запасы сладостей, сунула туда обвязанную тряпками, чтобы не разбилась, бутылку непочатого вина, вложила колоду замусоленных карт — Шмуле был завзятым их любителем и направилась к тракту, по которому проезжали рейсовые автобусы, следовавшие через Расейняй к Балтийскому морю до курортной Паланги.

Сидя у окна и глядя на съёжившиеся, заштрихованные осенним дождём домики, она вспоминала поездку с Рохой в Алитус, к своему возлюбленному улану Шлеймке. Её вдруг охватило то же самое чувство искреннего сострадания к тем, кто, не щадя себя, с утра до ночи трудится на этих мокрых, хлюпающих полях и ютится под этими убогими соломенными крышами. Она тщилась понять, как можно и можно ли вообще сгладить застарелую неприязнь, то и дело переходящую в ненависть, обитателей хат к свалившемуся когда-то на их головы еврейскому племени. Оно, это таинственное племя, не жнёт и не сеет, не мокнет под дождём и не мёрзнет в стужу, а почему-то живёт в тепле и достатке.

Припав к забрызганному грязными каплями стеклу, моя мама спрашивала себя, почему её вполне благополучный брат Шмуле мечет громы и молнии против тех, кого он называет эксплуататорами, а они, эти земледельцы, хлеборобы, молчат? Молчание их вынужденное — в страду им бунтовать некогда, и во время пахоты некогда, и в посевную некогда.

В Расейняй дождь прекратился, небо прояснилось, и даже солнце показало свой омытый лик. Но до колонии ещё было не близко — целых десять вёрст по размокшему бездорожью.

Хенка не думала, что ей так долго придётся брести по извилистой дороге. Она шла медленно, наугад, увязая в грязи, но, на счастье, вдруг услышала скрип колёс, и вскоре с ней поравнялась съехавшая на обочину телега.

— Куда шагаешь, барышня? — донёсся до неё хриплый, прокуренный голос.

Возница великодушно позволил каурой лошадёнке передохнуть. Не дождавшись от барышни внятного ответа, он скрылся в густом можжевельнике, помочился, снова сел на телегу, достал из кисета махорку и смастерил козью ножку.

— Гости наведываются в наши черничные места либо за ягодой, либо в колонию, — чиркнув спичкой, прогудел он.

— Я не за ягодой, не за черникой, — сказала мама.

— А сейчас ничего и не соберёшь. В августе черники видимо-невидимо. Значит, если не за ягодой, то уж, наверное, в колонию пожаловала. Куда же ещё!

— Да.

— Садись, подвезу.