Мерцающий огонь

– Что? – Она недовольно нахмурилась. – Впервые об этом слышу.

– Конечно. Потому что они держали это в тайне. Но это еще не все. – После короткой паузы я медленно продолжила: – Они вместе вступили в немецкое Сопротивление еще до начала войны. Только Ганс действовал скрытно, а Людвиг выбрал другой путь. Он пошел служить в вермахт.

Бабушка испуганно уставилась на меня, но я заставила себя продолжить.

– На самом деле Ганс не был Серым Призраком, бабушка. Он был только посыльным. Именно Людвиг, помимо всего прочего, предоставлял ему информацию о передвижениях немецкой армии. Серым Призраком был он.

Она откинулась на спинку дивана, и мне показалось, будто воздух между нами заискрил от ее потрясенного напряжения.

– Нет, этого не может быть.

– Но это так.

– Но Ганс…

– Ганс был агентом – таким же, как ты. Он никогда никому не раскрывал свою истинную личность. И хорошо умел хранить секреты. Как, судя по всему, и Людвиг.

Я знала, что она не станет винить его за это – она и сама всю жизнь провела во лжи и скрывала свою истинную личность даже от собственной семьи.

Бабушка выглядела ошеломленной, сбитой с толку и… раздраженной.

– Ты должна знать еще кое-что… – сказала я, чувствуя себя все более неловко. – Ваш побег из тюремного грузовика по дороге в Равенсбрюк организовали не Ганс с Арманом. Его организовал Людвиг.

– Нет… – Она покачала головой, будто не хотела в это верить.

– Это он связался с Гансом и сообщил ему, что вас с Дафной схватили. Он дал Гансу машину и нацистскую форму – это он тебя спас.

Бабушка сидела не шевелясь. Ее приоткрытые губы выдавали смятение, брови она страдальчески свела к переносице. Я уже не была уверена, что поступила правильно, рассказав ей правду.

Но отступать было некуда. Отец подошел и вручил ей шкатулку.

– Джиллиан привезла ее из Берлина.

Бабушка широко распахнула глаза, уставившись на шкатулку, как на появившееся из ниоткуда привидение.

– Откуда она у тебя?

– Мне ее отдал Ганс, – объяснила я. – А ему ее отдал Людвиг после того, как тебя забрали из Франции. Он хотел, чтобы Ганс передал ее тебе. Ганс пытался это сделать. Он разыскал родственников Эйприл Хьюз в Англии, но ему сказали, что она мертва – они ведь не знали, что это ты. Все думали, что выжила Вивиан.

Бабушка потянулась за шкатулкой, и отец аккуратно поставил ее бабушке на колени.

Несколько долгих мгновений она любовно оглаживала шкатулку руками – ее пальцы скользили по потертой деревянной поверхности, медной фурнитуре, гравировке с изображением джентльмена в цилиндре. В конце концов она открыла ее и зачарованно, осторожно, словно боялась спугнуть прекрасный сон, стала перебирать хранившиеся в ней воспоминания.

– Это я пою на сцене самого модного ночного клуба Берлина, – сказала она, протягивая мне газетную вырезку. – Я была своего рода знаменитостью, знаете ли. Правда, недолго.

– Ты такая красивая, – заметила я.

Внимательно рассматривая их с Людвигом общие фотографии, она бормотала:

– Я помню этот день. И этот тоже. Помню, как будто это было вчера, – даже спустя все эти годы.

– Бабуля. – Я взяла ее за руку – хотела подготовить ее к самому главному. – Это тоже еще не все. Он написал тебе письмо.

Она уставилась на меня с почти отсутствующим выражением лица – я не была уверена, поняла ли она меня. Но она поняла – и немедленно принялась искать заветную кнопку, которая открывала потайной ящик. Решительно потянув за ленту, она приподняла фальшивое дно и достала надежно спрятанное письмо.

Я никогда в жизни не видела, чтобы кто-то – особенно бабушка – так сильно плакал. Она рыдала отчаянно, от сердца, согнувшись в агонии на диване. Смотреть на нее было невыносимо.

Сумев, наконец, справиться с собой, она потянулась к моей руке.

– Как он умер? Ты знаешь?

Я сказала, что его арестовали и отправили на допрос на следующий же день после ее побега из тюремного фургона. И что его казнили незадолго до освобождения Парижа.

Она заплакала еще горше, наклонившись вперед и закрыв лицо руками.

Мы с папой ничего не могли поделать – нам оставалось лишь смотреть и ждать, когда она выплеснет свое горе, когда ей станет хоть чуточку легче.

Через несколько минут ее рыдания стихли, она взяла себя в руки и высморкалась. Я протянула ей еще одну салфетку, которой она промокнула глаза.

– Ты в порядке? – спросила я.

– Да. – Она, прижав письмо к груди, встала на ноги. – Мне нужно побыть одной. – Она быстро прошаркала к лестнице, поднялась в свою спальню и закрыла за собой дверь.

Я повернулась к отцу:

– Как-то не очень все прошло. Думаешь, она оправится?

– Просто надо дать ей немного времени. Потрясение ужасное.

Я откинулась на спинку дивана. Меня одолевали сомнения, не совершила ли я ошибку, показав ей письмо. Возможно, папа был прав. Возможно, ей было лучше оставаться в неведении.

Час спустя я делала тосты на кухне, и ко мне подошел папа.

– Знаешь, – сказал он, – мне тут в голову пришла одна мысль.

Я обернулась: он смотрел на меня задумчиво и печально.