Мерлин

олом яркого пламени. Лицо, исполненное глубочайшего спокойствия, еще хранило красоту снов. Темные глаза излучали мир.

Это был Давид. Очень изменившийся, очень постаревший. Однако я узнал его с первого взгляда. Разумеется, он высох, но сохранил стать и хорошие зубы. Несмотря на преклонный возраст — я внезапно осознал, что он давно перешагнул за девяносто, — он выглядел креп­ким и сильным. Жизненный огонь по-прежнему наполнял его рвением и бодростью.

Короче, это был человек, почти до конца преображенный святое- тью.

Старец привстал на звук наших шагов, увидел меня и замер. Он от­крыл рот, чтобы заговорить, но так и не смог выговорить ни слова. Чувства сменялись на его лице, словно свет и тень на склоне холма. Из глаз лились слезы — впрочем, из моих тоже.

Я подошел, поднял его и прижал к груди.

— Мирддин, Мирддин, — выговорил он наконец так благоговей­но, словно читал Писание. — Мирддин, душа моя, ты жив. Увидеть тебя после стольких лет — живого и здорового! Да ты ни капли не изменился! Такой же, каким я тебя помню! Вы поглядите-ка на него! — Он хлопал меня по плечам и спине, словно хотел убедиться, что перед ним — создание из плоти и крови. — Ой, Мирддин, нарадовать­ся на тебя не могу. Садись. Посидишь у меня? Есть хочешь? Гвите- лин! Это Мирддин, о котором я столько рассказывал. Он здесь! Вер­ну лея!

Гвителин улыбнулся.

— Да. Оставляю вас до обеда, поговорите с глазу на глаз.

Он вышел и тихо прикрыл дверь.

— Давид, я хотел навестить тебя раньше... Я столько о тебе думал, мечтал приехать...

— Ш-ш-ш, пустяки, приехал же. Молитва моя услышана. Знаешь, Мирддин, я все время молился, чтобы свидеться с тобою, покуда жив. И вот, Бог милостив, ты здесь.

— Ты в добром здравии, Давид. Я и не чаял...

— Увидеть меня живым? А я живехонек — к огорчению младших монахов. Они меня боятся, как огня. — Он весело подмигнул. — Они считают, Господь держит меня на земле, чтобы их мучить. Наверное, так и есть.

— Латынь — мучение? Да не может быть!

Он невинно кивнул.

— Язык ученых, родной язык — мучение. Но ты же знаешь, что такое школяры. Они непрестанно сетуют. Говорят: "Лучше разбить сердце любовью, чем голову — латынью". А я на это: "Наполните го­ловы латынью, и пусть Господь наполнит любовью ваши сердца — тогда и то и другое останется в целости".

— Раньше было иначе?

— Да нет, наверное, — вздохнул он. — По крайней мере, с тобой я горя не знал.

— Покоя тоже, — рассмеялся я.

Давид хохотнул.

— Верно! Как вспомню, сколько часов я с тобой просиживал! — Он замолчал, вспоминая и кивая своим мыслям. В следующий миг он тряхнул головой, словно сбрасывая дремоту. — Да, мы оба были тогда юны, а, Мирддин? — Он по-отечески коснулся руками моих щек. — А ведь ты, чудо мое златоокое, по-прежнему молод. Глянь на себя: лицо, стать — все как у юноши. Ни седого волоска. Ты цвет своего народа, Мирддин. Благодари Бога за долгую жизнь. На тебе Его благодать.

— Что толку в благодати, которую нельзя разделить с близкими, — всерьез отвечал я. — Я бы с радостью поделился с тобой молодое- тью. Ты заслуживаешь ее куда больше меня.

— Разве и я не наделен сверх меры? Я вполне доволен своими года­ми, Мирддин. Мне хорошо. Не жалей меня и не принижай свой дар. Господь Бог создал тебя таким ради какой-то цели. Будь благодарен, что слеплен из столь прочного материала.

— Попытаюсь.

— Давай. — Он повернулся и указал на кресло. — А теперь садись, и расскажи все, что было с нашей последней встречи.

Я рассмеялся.

— На это уйдет столько же лет, сколько ушло с тех пор!

— Тогда начинай скорее.

Я начал и рассказал ему о гибели Ганиеды и о том, что было по­том: о пустоте в моей жизни, выброшенных годах, горе и стенаниях. Квадрат медвяного света медленно полз к противоположной стене, а я все говорил. Я рассказал про Вортигерна — большую часть этого он уже знал — и про Аврелия, нового Верховного короля, и Утера, его брата, предводителя воинов.

Он ловил каждое слово, словно ребенок, зачарованный страшной сказкой. Без сомнения, он бы так и слушал с благоговейным внимани­ем, если бы Гвителин легонько не постучал в дверь.

— Трапеза готова, — объявил он, — для вас я велел поставить от­дельный стол.

— Дослушаю потом, — произнес Давид, медленно вставая. — Меня ждут, чтобы я благословил трапезу. Хотя аппетит у меня нынче не тот, что прежде, сегодня я что-то проголодался. Вот видишь? Один твой вид сумел меня взбодрить.

— Рад слышать, — отвечал я, беря его под локоть.

Однако он не нуждался в моей помощи. Рука, опиравшаяся на мою, было не дряблой, а твердой и жилистой. Он не волочил ноги, как многие старики, но шагал прямо и энергично.

Ел он тоже энергично, с явным удовольствием, и все время повто­рял, как рад моему приезду. Видно было, что ему приятно общее ко мне внимание.

— Не сердись, что они на тебя пялятся, Мирддин. Они не видели никого из Дивного Народа, но слышали про тебя все. Каждый из них знает про великого Эмриса. Да, сынок, и ты достоин того, что о тебе рассказывают. В твоем облике есть величие.