Мерлин

старой закваски: утонченные, культурные, образованные. Их не трево­жило, что сам Рим превратился в захолустный городишко, Колизей

— в склеп, Сенат — в жилище лис и шакалов, императорский дворец

— в блудилище.

Как я сказал, люди, придерживавшиеся этих взглядов, обладали влиянием, и любому Верховному королю требовалось либо получить признание цивилизованных лондонцев, либо прослыть узурпатором и не ждать от них никакой помощи.

Аврелий это понимал; Вортигерн так и не понял. А жаль! Сумей он привлечь на свою сторону Лондон, не пришлось бы заключать союз с Хенгистом и его полчищами. Однако Вортигерн был гордецом. Он во­образил, будто сумеет править и без одобрения Лондона.

Да, Лондон считал себя выше мелких британских склок. Вернее, только лондонские заботы были для него истинными заботами Британии. Как ни ущербен такой взгляд, пренебрежение им сгубило Вортигерна и ввергло Британию в пучину бед.

Дурачье, сидящее по уши в своей глупости, рассуждающее об им­перии и Pax Romānā, в то время как жалкие остатки империи рушатся вокруг, а само слово "мир" окончательно утрачивает смысл. Пусто­звоны, играющие в государственных мужей, тогда как человечество стремительно несется к погибели.

Однако так или иначе Аврелий не собирался повторять ошибку Вортигерна. Он выполнит все, чего от него хотят; он обворожит занос­чивых обитателей тщеславного Лондона. За это они заплатят ему рас­положением, и можно будет браться за восстановление королевства.

Чувства были на стороне Вортигерна, но разум заставлял согла­ситься с Аврелием.

Итак, Давид, Гвителин, Пеллеас и я вместе с несколькими мона­хами прибыли в Лондон. Ехали быстро и без приключений. В селени­ях, которые мы проезжали, необходимость собирать урожай быстро вытесняла из людских умов память недавно пережитого ужаса. Осень стояла чудесная — теплые деньки и холодные ночи. По утрам, когда мы пробуждались, на траве лежала густая роса; вечерами мы сидели у потрескивающего костра, и запах горящей листвы щекотал нам ноздри.

Давид прекрасно переносил дорогу. Хотя, по словам Гвителина, епископ уже много лет не садился в седло, он ни разу не пожаловал­ся на лишения. Он ехал наравне с нами и не просил отдыха. Конечно, я старался не слишком его утруждать, тем не менее он, похоже, во­

все не тяготился дорогой и часто говорил, как рад снова увидеть эти места.

Мы пели, разговаривали, спорили — и расстояние от Лландаффа до Лондона таяло на глазах.

День клонился к полудню, и яркий свет разогнал клочья утреннего тумана, когда нашим взорам предстал Лондон, или Каер Лундейн, как некоторые называли его теперь, раскинувшийся в котловине на берегу змеящейся реки. Над городом клубился и растекался дым, и даже изда­лека мы почувствовали вонь. Слишком много людей, слишком много противоборствующих интересов. Я внутренне содрогнулся.

— Здесь есть церковь, — напомнил Давид, — и много добрых хри­стиан. Помни: где Тьма гуще, там сильней потребность в свете.

Ладно, Лондон, епископ и церковь — это хорошо. Тем не менее мы все поглубже вдохнули, подъезжая к стене. У тяжелых железных во­рот нас окрикнула стража — мне подумалось, что безо всякой надоб­ности. Будто они не видели, что мы — не грабители-саксы!

Однако такова была заносчивость этого города, что все, не имею­щие счастья пребывать в его стенах, вызывали у жителей подозрение. Впрочем, в конце концов нас пропустили.

Улицы кишели людьми и домашним скотом, который разгули­вал, где ему вздумается. Шум сводил с ума. Торговцы в полный го­лос нахваливали товар, коровы мычали, собаки лаяли, нищие пели Лазаря, накрашенные женщины предлагали себя для нашего удо­вольствия. Повсюду на покрытых навозом и мусором мостовых лю­ди толкались, спорили и ругались на тысячи голосов.

— Если б я здесь жил, — громко изрек Пеллеас, — то оглох бы еще до зимы.

— Если бы дожил до той поры! — мрачно заметил Гвителин, слов­но читая мои мысли.

Однако было в этой мерзости и нечто манящее. Лондон составлял как бы замкнутое государство, я поневоле ощущал роковой соблазн. Слабые люди без борьбы поддавались на его чары, сильных покоряло величие и обещание будущей власти. Даже осторожный мог спот­кнуться и погибнуть — не из-за недостатка бдительности, но из-за не­достатка силы. У врага столько орудий и пороков, что лишь самым стойким удается избегнуть его сетей.

И нигде никаких признаков Света, о котором сказал Давид. Я, грешным делом, подумал, уж не ошибся ли он. Конечно, Свет можно встретить в самом неожиданном месте, но здесь...

Одного Давида, казалось, не трогали вонь и грохот. Он просвет­ленным взором смотрел на всех и каждого — святой среди помра­ченной толпы, которая не понимает и не признает своих настоящих владык.

Может быть, это я не понимал и не признавал. Согласен, я никог­да не любил городов: моя жизнь прошла близко к солнцу и ветру, воде и камню, листу и ветке, земле и небу, холму и морю. Мне труд­но было даже уловить те слабые проявления добра, которые, похо­же, видел Давид, а может быть, просто-напросто не хватало его все­прощения.