Мемуары ротного придурка

Луна зашла, все тихо стало.

Воронеж спит во тьме ночной,

А в одиночке номер восемь

Сидит преступник молодой.

Я больше всего любил песню про зарезанного купца:

...А утром рано на рассвете

Стучится в сенца к ней мертвец:

"Отдай, старуха, мои деньги -

Ведь я зарезанный купец!"

Потом няня ушла от нас устраивать свою жизнь, поступила куда-то работать. Мог ли я предположить, что не в воду канула, а делала секретную военную карьеру!

Я на войне не заработал ни одной лычки, а моя няня намного обошла меня в чинах.

Объявилась она только после смерти моего отца в 1966 году, но это была уже не моя прежняя Татьяна Ларина. Кто бы мог подумать: няня стала славным чекистом, старшим сержантом КГБ в отставке! Она уже выслужила пенсию, но без дела не сидела, прирабатывала как приходящая домработница в обеспеченных семьях, у всяких профессоров, писателей, даже у народного артиста Утесова (полагаю, что появлялась она там в гражданской одежде).

Няню мы приняли с большим почетом. Жена приготовила угощение, выпили за встречу, был устроен домашний концерт в ее честь: старшая дочь Алла исполнила фугу Баха в переложении для фортепиано, младшая Наташа - бессмертного бетховенского "Сурка" на скрипке. Няня прослезилась.

Уходя, няня сказала: "Хотя я и партейная стала, член КПСС, а в церковь опять хожу".

Видать, была небезгрешна в своей должности старшего сержанта КГБ.

КАРЛ МАРКС И ДОХЛЫЕ ЛЯГУШКИ

В 1930 году папа получил жилплощадь в новом доме на окраине Москвы, "у черта на куличиках", как выразилась мама. Дом наш находился за Рогожской заставой и Горбатым мостом, на шоссе Энтузиастов.

Наш новый П-образный корпус из красного кирпича с громадным внутренним двором тогда одиноко высился среди пустырей и мусорных свалок. Ближайшим населенным пунктом были "американские" дома, или просто "Америка" (говорили, что их построили по американским проектам), а за шоссе, на том месте, где потом появились общественная уборная и памятник М. И. Калинину, теснились утлые бараки. Здесь жили "сизари" - сезонники из деревни, работавшие на новостройках. Бараки еще назывались "Шанхаем".

Окраина наша была сплошь пролетарской. Новостройки заселялись преимущественно рабочими с "Серпа и молота", "Москабеля", "Компрессора", "Нефтегаза", перебравшимися в новые пятиэтажные дома из страшных трущоб Дангауэровки, Старообрядческой и Владимирской слобод.

Многодетные семьи перебирались с подсобным хозяйством, включая и мелкий рогатый скот, на балконах визжали поросята и кудахтали несушки... Трамваи ходили только до Рогожской заставы, и путь оттуда по шоссе Энтузиастов до наших домов был и долог, и небезопасен. Хулиганы из окрестных слобод и шайки бездомных беспризорников с энтузиазмом грабили и раздевали путников, бывало, и резали финскими ножами.

Мой папа, выходя на шоссе Энтузиастов, всегда носил с собой заряженный браунинг с запасной обоймой. Что и говорить, шоссе наше не пользовалось доброй славой. В царские времена по нему под конвоем шли, звеня кандалами, славные революционеры-большевики, направляясь в отдаленные восточные районы.

В начале Отечественной войны революционеры-большевики с куда большим энтузиазмом устремились на Восток по Владимирскому тракту, переименованному в их честь в шоссе Энтузиастов…

Двор наш буквально кишел ребятней, кричащей, свистящей, дерущейся, играющей в войну, в лапту, в чижика, в городки, в салочки...

Долгое время, словно инопланетный пришелец, я вел наблюдение из окна своей комнаты за этим муравейником, не решаясь высунуть нос.

Но меня тянуло туда как магнитом, и я, преодолев наконец робость, попытался вступить в контакт с этим кишащим под окнами миром.

Кончилось это для меня весьма прискорбно. Не успел я выйти во двор, как тут же был окружен босоногой и голопузой ватагой, таращившей на меня глаза. С криками "Буржуй!" они бросились отрывать от моего матросского костюмчика блестящие пуговицы с якорями.

- Я не буржуй! - вскричал я.

- А кто же ты? - спросил меня самый здоровенный из них. Я не знал, как объяснить им, и ответил: "Мы приехали из Китая". Что тут поднялось! Сбежался весь двор.

- Смотри, китаец! Китаец! Он косой! Лягушек жрет!

Тотчас появилась дохлая расплющенная лягушка, и предводитель, ткнув мне ее в лицо, приказал: "А ну, китаец, жри! Жри по-хорошему, не то хуже будет!" А что могло быть хуже?!

К счастью, в этот момент появилась няня, и ватага бросилась врассыпную. Но дохлую лягушку все-таки успели затолкать мне за шиворот.

После этого нянька ходила за мной неотступно, а мальчишки орали издали: "Китаец! Нянькин сын! Погоди, мы тебя еще накормим!"

В школе учительница Галина Ивановна объясняла мальчишкам, что в нашей Советской стране нельзя так дразниться, ведь у нас все люди между собой равны - и русские, и татары, и китайцы, и даже негры!

Она объяснила всем, что я вовсе никакой не китаец, а еврей - у нее это записано в классном журнале.

Вот так впервые я узнал, что я еврей, и был настолько ошеломлен этим открытием, что даже описался прямо на уроке.