И прибавляет (утверждая? сомневаясь? оставляя возможность другим вариантам мирочувствия и волеизъявления?): «Наверное, так оно и есть». Что так оно и было, спорить не приходится.
Горькая и гордая участь поэта во второй половине ХХ века, по окончании сталинского кровавого шабаша, была все-таки сильно смягчена читательским вниманием, ощущением своей необходимости не только в кругу коллег, но и за его пределами. Л. Копелев, со свойственной ему добротой, конечно, преувеличивает про миллионы любящих сердец, но все же их набиралось немало.
Глухие годы безвременья с их тусклой и тоскливой безнадежностью было бы трудно (а то и невозможно) пережить без «чувства локтя», без радостного (несмотря ни на что) и очень интенсивного общения — его стилистика просвечивает и в публикуемых письмах.
Теперь обычаи и нравы тех времен принадлежат уже истории литературы и умонастроений мыслящей части общества, среди которых и утраченное чувство солидарности.
Дорогой Дезик!
Прочитал в «Тарусских страницах»[572] Вашу поэмку «Чайная». Взяла она меня за живое: стало радостно и грустно. Радостно прежде всего от ощущения таланта. Поэмка подхватила и несет. Частушечный размер понят Вами как богатство ритма, а не как бедность его. <…> Замечателен дебют: Федор Федорыч сначала сам по себе, песня инвалидов — сама по себе.
И вдруг встает Варвара — и речь ее как выстрел. А тут еще рядом старичок в углу, такой символический старичок, который курит табачок и молчок. Все это захватывает, и ждешь в финале чего-то очень большого. А финала нет. Поэма, как Амударья, теряется в песках. Надо поработать над ней, Дезик: у нее все шансы войти в большую литературу. Но
Не считайте мое письмо обидным. Очень Вас люблю.
Ваш Илья Сельвинский
10. XII.61
Дорогой Дезик!
<…>
С большим интересом узнал из Вашего письма, что Вы написали трагедию о Меншикове[573]. Жадно хочу с ней познакомиться. Да и вообще — с Д. Самойловым — я ведь знаю его не очень хорошо. Рад, что Вы еще вернетесь к «Чайной». Жаль, что Вы, зная о ее незаконченности, напечатали вещь, имея в виду когда-нибудь заняться ею вплотную[574]. У Вас, Дезик, помимо поэтического таланта, талант зарывать свой талант в землю. Честолюбие, вероятно, не относится к числу высоких доблестей души, но без него могут пропасть и сгинуть даже шедевры. Надо уметь драться, если не за себя, то хотя бы за свое в искусстве. Берите пример с крестьянских поэтов: дарования на грош, а звону на полтину. Большой славы в наши дни не нужно («мы знаем, как она дается»), но надо, чтобы тебя знал тот передовой слой читателя, для которого Д. Самойлов — подлинный поэт.
Итак, жду Вас, дорогой, в Переделкине. Желаю в 1962 г. резкого перелома в Вашей литературной судьбе.
Ваш Илья Сельвинский
30.12.61
Дорогой Давид Самойлович!
<…>
Среди того, чем мы живем, Ваши стихи давно и достойно занимают первое место. Ваша последняя книга[575] была для нас с Лилей праздником, хотя большинство вошедших в нее стихов мы знали и раньше. В ней есть стихи, читая которые хочется кричать и смеяться от восторга и счастья, как «Пестель, поэт и Анна», «Смерть поэта», «Красота», «О март-апрель», «Голоса», «Выезд», «Гончар», «Фотограф-любитель», «Советчики», «Вода моя», «Конец Пугачева» и еще добрый десяток других, есть, которые нам нравятся меньше, вроде стихов, навеянных «Солярисом»[576], «Гамлета» или «Эстрады»[577], но в ней нет ни одного плохого стихотворения. Меньше всех нам понравился «Гамлет», мне кажется, что такие стихи мог бы написать Слуцкий, мысль сама по себе, может быть, и значительная и верная, не стала в нем той высокой и естественной поэзией, которой живут великие стихи. Так нам показалось. Огромное же большинство стихотворений безукоризненно и совершенно, как лучшие стихи великих. Спасибо Вам за то, что Вы пишете такие стихи, за то, что Вы так чувствуете, так думаете, так живете. А говорят, что у Вас есть кучи стихов ненапечатанных, вот бы послушать или почитать. <…>
Ваш Борис Чичибабин
24.11.70
Дорогой Давид Самойлович!
Только что я прочел цикл Ваших стихотворений в «Тарусских страницах» и не могу не написать Вам о глубоком волнении, которое я при этом испытал. Это не новое чувство, я и раньше с таким чувством читал, слышал или переписывал Ваши стихи. На этот раз были особые обстоятельства: это — воскрешенная Вами память о Ривине. Он был моим другом, мы несколько лет были очень близки. Вы сказали о нем те слова, какие может сказать только поэт. Вы правы, он был инвалидом будущей войны[578]. <…>
Крепко жму Вам руку и еще раз — спасибо за Ваши стихи.
Ефим Эткинд
23. XI.61
Дорогой Дезик!