Мемуары. Переписка. Эссе

Молю Бога, чтобы редактор знал Брейгеля лишь понаслышке, т. к. Ваш «Отрывок»[595] не только не имеет к нему отношения, но и противоположен его картине. Брейгель, как и все до него и после него, шел за Матфеем[596]. Вы не пошли даже за Лукой[597]. Пользуясь Вашими словами, Вы снова «существо явления взорвали до самых недр»[598], показали его суть, отбросив сказочный реквизит. Парадоксальная штука — по времени Ваш отрывок самый отдаленный, по существу же самый современный и достоверный во всей трагической простоте бытия. Теперь — после Вашего отрывка! — остается только пожимать плечами: ну конечно же, только так и могло быть на самом деле — вовсе не пещера и никакие не ясли (какая мать положит новорожденного в ледяные ясли, сколько бы волов ни сопело в них!?), а лачуга, в которой Мария с младенцем, и здесь же весь убогий прибыток ее — овцы, которых так мало, что у них есть собственные имена, над очагом именно дыра для дыма, и т. к. все дрова уже сгорели, остались только угли, дыма уже нет, в дыру видна звезда (потому и единственная, что сквозь дыру!), и никого более, только сердечные и простодушно жестокие пастухи… Но главное не в том, что Вы так лапидарно и с такой неотразимой достоверностью открыли реалии двухтысячелетней давности, а в том, что могло быть написано только сейчас, в конце второго тысячелетия — ответ Марии: ничего живого в жертву Богу, как бы он ни назывался. И вряд ли случайно созвучие имен Шошуа[599] и Ешуа… Здесь все — предвестье и неизбывность предстоящей беды…

Может быть, я неверно все толкую. Иначе не умею.

Каким болтливым и сусальным выглядит теперь пастернаковский аналог[600] (я уж не говорю о смешных нелепостях в нем). Наверно, Вы скажете, что негоже одним произведением пинать другое. Я этого и не делаю. Но сравнение возникает невольно, хотят того авторы или нет. Оно неизбежно, как неизбежно обращение поэтов снова и снова к вопросам, от которых некуда человеку деться и на которые каждый пытается ответить по-своему. Невозможно сосчитать написанное на тему «Отрывка», однако, несмотря на это, и для Вас стало необходимостью написать его. Сколько было «Дон Жуанов»? А сколько после Горация написано «памятников»? Нисколько не удивлюсь, если у Вас появится — или уже появился — свой. <…>

Будьте здравы и благополучны! Любящий Вас

Николай Дубов

24. III.1977

Киев

Дорогой Давид Самойлович!

Большое спасибо и за «Весть»[601], и за письмо. Я не критик, Вы позволите мне не пересказывать своих впечатлений словами, притязающими на выразительность. Из больших стихотворений для меня самым важным — очень важным! — были полные «Цыгановы», из малых — «Рассвет в Пярну» и «Вот и все. Смежили очи гении…». А самым, наоборот, не удовлетворившим меня — «Стихи о Дельвиге». Как от стиховеда — особенное Вам спасибо за трехстопные ямбы, которых так много в этой книге. Я специально занимался не ритмикой, а семантикой этого размера, научился различать в нем 15 семантических окрасок (как 15 значений слова в толковом словаре), написал об этом статью, которая должна выйти через год, — и встреча с ними в «Вести» (после поэмы о Ствоше[602]) была мне очень отрадна.

Можно задать один стиховедческий вопрос? Насколько осознанно было в «Ночном госте» использование размера и мотивов — не «Поэмы без героя», которое дано почти открытым текстом, а образца «Поэмы без героя», кузминского «Кони бьются, храпят в испуге…»? И еще один, в отрицательном ответе на который я почти уверен: он пришел мне в голову, когда я только что выпечатывал заглавную строчку «Вот и все. Смежили очи гении…» — не вспомнилась ли Вам, хотя бы постфактум, заглавная строчка стихотворения Зоргенфрея о похоронах: «Вот и все. Конец венчает дело, А казалось — делу нет конца…»? Простите меня за эту неуместную любознательность: вопрос о поэтике реминисценций для меня очень близок. <…>

Сердечно Ваш

Михаил Гаспаров

20. VI.1978

Дорогой Давид!

Я потрясена Вашей книгой и благодарю за нее бесконечно. Когда читала в первый раз — одно только слово было на уме: волшебство! А когда перечитываешь — книга впечатляет еще сильнее. И думаешь о том — откуда это волшебство берется? И видится самое главное — Ваша душа, Ваша бесстрашная мысль, мудрое и щедрое Ваше сердце. Это просторная ширококрылая книга. И Вы все набираете и набираете высоту, Давид! Я счастлива, что до этой книги дожила.

Грустно очень, что наши великие, о которых Вы пишете «смежили очи гении», не прочтут этой книги, при них Ваше слово прозвучало бы громче, сильнее, нежели без них, — было бы кому как следует услышать, и понять, и порадоваться за русскую поэзию. <…>

…Меня, помимо всего другого, поразило Ваше стихотворение «Мне снился сон жестокий…», оно как вдох и выдох — две первые строфы. Все нечетные строки — повышение голоса, все четные — понижение. Четные звучат глуше и глубже. В чем здесь тайна — не понимаю. В третьей строфе смена регистров исчезает, меняется интонация. А в строках —