Меч и его Эсквайр

– Не сердитесь, тетушка, – еще глуше, чем прежде, прозвучало из темноты. – Энгерран, и как вас хватает – удерживать в голове все это словоблудие, а в лёгких – воздух? Я вот через каждые два слова… задыхаться начинаю. И путаться в мыслях.

Дьявол, сатана и все святые…

Моргэйн.

Бледный, туго перебинтованный по плечам и поперёк всей груди – и насмешливый.

– Внук, – сам не знаю, как я очутился у той лавки.

– Дед, ты как, целый? Эстрелья говорит, что такого бойкого старикана ей… в жизни не приходилось каргэ-до обучать, – ответил он. – И, можно сказать, понапрасну. Так и не пришлось тебя в бега посылать.

– Плевать на меня. Моргэйн, ты что сам-то с собой сотворил?

– Бабо Арм, нужно было остановить отца, а кроме меня никто бы не сумел и не взялся, – ответил он куда тише прежнего. – А если ты про оплату счетов главного вертдомского трактира говоришь – то все мы платим не обинуясь, а я чем лучше прочих? Тетя Эстре считает, что сердце не задето, но главная приточная жила хорошо попорчена. Достаточно поднапрячься…

– Утешил.

– Уж как смог, бабо Арм.

– Ты что, здесь внизу обретаешься? В камере?

– Ну, не думай, что всё так уж хило. Там трубы такие под потолком, что весь дом водой греют. Почти тепло и почти сухо. Жары я долго не выдерживаю, знаешь. И Фалассо каждый день бегает с перевязками и новостями. Кормят прилично – у меня к этому немалая склонность появилась. Сам на себя удивляюсь.

– А суд?

«Ты что, надеешься не дожить – или думаешь, что такого допрашивать побоятся?» – хотел я передать ему своим взглядом.

Ибо по здешним варварским обычаям нет признания обвиняемого, если оно не подтверждено пыткой. И нет пощады тому, кто покусился на обе главных святыни здешнего патриархального мира.

– Бабо, все вещи на земле уже начертаны несмываемой краской – на лбу, на сердце, на книжных страницах, – ответил он.

Тут Аксель приподнял переднюю часть скамьи, Фалассо – заднюю, и его от меня унесли.

Знак XVIII. Филипп Родаков. Рутения

– Ты куда, стервец, уклонился? – спросил я с пристрастием в голосе. – Я же думал короля всех времен иллюстрировать, а тут сплошной женский пол вырисовывается. Даже две женщины. Нет, собственно говоря, вообще четыре. А то и все пять, коль амфибию считать. Или, наоборот, вместо нее девственницу.

– Матрилинейность как веяние века, – ответил Тор. – Что я могу с ними со всеми поделать? Ведь и плащ мой старший тезка не кому иному, а девчонке подарил. И еще один сувенир, вспомни-ка хорошенько. Нужно это хоть как-то отыграть? Нужно.

Он отхлебнул длинный глоток терпкого вина из горлышка оплетенной бутыли и перевернул перед моими глазами еще одну страницу.

Арман Шпинель де Лорм ал-Фрайби. Скондия

Сам не знаю, отчего я остался среди них. Не из-за Моргэйна – тогда бы я хоть попробовал снять в этих же стенах другой номер, естественно, не очень большой. Деньги на это мне уже соглашалась дать скондийская община, которая, как водится, тихо процвела и здесь. Не из-за Эстрельи, хотя странная, болезненная симпатия влекла меня к ней со всё большей силой.

Вовсе нет. Дело было в том, что, наконец, через декаду или две, когда уже на всех деревьях и кустах налились почки, к нам одвуконь прискакал покровитель всего обширного палаческого семейства. Нет, никаких лошадей и в помине не было – я имею в виду, что они на сей раз бесповоротно соединились. Одно сердце в двух нетленных и непробиваемых телах. Торригаль и Стелла. Торстенгаль ночью, и то не всякой, – добрые любящие супруги днем.

Они и принесли мне весть о том, что суд над отцеубийцей уже состоялся. Был он, по обычаю, строго тайным, присутствия обвиняемого не требовалось, хотя показания с него сняли – неким вполне загадочным образом. Торригаль утешил нас (кроме Эстрельи с ее подручной ба-инхсан, которые дружно отсутствовали) тем, что третья степень допроса – вовсе не то, что мы все подумали. Она заключается в том, что палач остаётся с допрашиваемым наедине, без секретаря, протоколиста, подручных, словом – любых свидетелей. Всё отдаётся на усмотрение исполнителя. И уж его личное дело, как он добьётся искомого признания. Возможно, простым увещанием на фоне специфических инструментов.

– Признания – в чем? Разве дело не происходило на глазах тысяч свидетелей?

– Верхушка гигантской ледовой горы, какие плавают на севере. Помнишь, Арман? Когда тебя взяли на один из твоих изыскательских кораблей. Вот это они могли в самом деле лицезреть.

– А что судьи изыскивают в глубине?

– Разное. Не было ли сообщников. Наущателей всяких. Не берёт ли обвиняемый на себя чужой вины. Честен ли сам перед собой в своих устремлениях.

– И это всё?

– Не знаю, Арм. Меня не посвящали.

– А к чему его приговорили, знаешь?

– Арман, судьи рассудили разумно. Зачем применять к парню сугубый профессионализм, если он и первого действия не выдержит? Тем более палач явно возьмет на душу грех непослушания. Так что решено было смягчить приговор и свести дело к незатейливому усекновению головы.

Я молчал.